Юрий БУРНОСОВ
(Брянск)
А с тропинки, протоптанной мною,
Там, где хижина прежде была,
Стал спускаться рабочий с киркою,
Погоняя чужого осла.
А. Блок, "Соловьиный сад"
1.
По Неве шел дымный броненосец,
рассеянно шевеля пушками, а на самом носу броненосца сидел матрос босиком и ел
большую белую булку.
- Видали? - сказал Блок, ни к кому особенно не обращаясь. - Жрет булку. Где,
интересно, взял ее?
- Из кают-компании, полагаю, - сказал Мережковский. - Офицеров небось в воду
побросали, а теперь дожирают, что осталось.
- Сволочи, - сказала Гиппиус, зябко кутаясь в муфту.
Босой матрос-похуюмороз приветливо помахал буржуям булкой: мол, у вас нету, а у
меня вот.
- Не смотрите, не смотрите на него! - заволновалась Гиппиус. - Вдруг из пушки
своей стрельнет!
И литераторы стали смотреть в другую сторону, на заиндевелую афишную тумбу с
плакатиком "Концертъ. Прокофьевъ. "Классическая симфония".
- Надо уехать, скорее уехать в Берлин, - сказал Мережковский. - Говорят,
Горький уже уехал.
- С чего же Горькому уезжать, Дмитрий Сергеевич?! Горький большевикам первый
друг. Его сам Ленин любит, - заметил Блок. - А вот Андреев, говорят, уж точно
уехал.
- Андреев гораздо выше Горького, ибо Горький не чувствует мира, не чувствует
вечности, не чувствует Бога, - возвышенно сказал Мережковский, потихоньку
отнимая у Гиппиус муфту.
Стоял жуткий мороз.
- Долго это продлится, как вы думаете, Александр Александрович? - спросила
Гиппиус, выдергивая краешек муфты из скрюченных пальцев Мережковского.
- Россия - буря. Демократия приходит "опоясанная бурей", говорит
Карлейль. России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из
этих унижений новой и - по-новому - великой, - сказал Блок, притопывая.
- Александр Александрович! - укоризненно покачал головою Мережковский. - Ну
ладно бы это говорил какой-нибудь, прости Господи, Маякоуский. Но вы-то, вы!
Вот погодите, ужо потащат вас большевики на фонарь, загрустите небось, что не
уехали вместе с Андреевым в Берлин! Будет вам ужо революция!
- Да не уехал ваш Андреев! Намедни видел его. А революция… Размах русской
революции, желающей охватить весь мир (меньшего истинная революция желать не
может, исполнится это желание или нет - гадать не нам), таков: она лелеет
надежду поднять мировой циклон, который донесет в заметенные снегом страны -
теплый ветер и нежный запах апельсинных рощ; увлажит спаленные солнцем степи
юга - прохладным северным дождем.
- Тьфу! Тьфу на вас, Александр Александрович! - сказали хором Мережковский и
Гиппиус и пошли прочь, вырывая друг у друга муфту. Пока их еще не скрыла
голубоватая снежная поземка, Блок видел, как Зинаида Николаевна злобно
подпрыгивает и пытается пнуть Дмитрия Сергеевича ногой в зад.
- Лучшие люди ехидничают, насмехаются, злобствуют, не видят вокруг ничего,
кроме хамства и зверства... Вот умрете оба в Париже, будете знать! - неожиданно
для себя сказал Блок и пошел поискать, где купить пару селедок.
2.
Задумчивый и печальный, Блок шел по
заснеженному Невскому проспекту, стелясь по ветру размотавшимся шарфом. Его
обогнала косматая баба и принялась спрашивать, пытливо заглядывая в грустное
лицо поэта:
- Барин! Барин, иде тут посцать?
- Что? - не понял Блок.
- Посцать, говорю, иде?!
- Ах, по нужде... да везде, голубушка, везде.
- А и добрый барин! - сказала баба, заворачивая на голову подол.
Блок в ужасе отошел прочь и натолкнулся на спешащего куда-то красноармейца с
бородой и чайником.
- Кипяточку ба! - сказал красногвардеец просительно.
- Откуда же у меня кипяточек, голубчик?
- Кипяточку ба! - повторил красноармеец, потрясши чайником для примеру. Потом
он в сердцах плюнул Блоку на башмак и побежал прочь, задавая всем встречным
свой сакраментальный вопрос.
Ветром пронесло длинный красный транспарант с какими-то безграмотными буквами.
За транспарантом гнались человек пять с криками:
- Держи! Держи! Уйдеть!
- Макар Петрович, слева заходи, а я через двор побег, он там за тумбу
зацепится!
- Абы в речку не угодил, падло!
За ними бежала еще толпа, преследующая безумного человека в расстегнутом
пальто; толпа отчего-то злобно кричала: - Аблакат! Аблакат! Лови яво! - и
размахивала руками. Едва не сбив Блока с ног, "аблакат" пронесся
мимо, затравленно и хрипло глотая воздух вместе со снежинками. Блок отбежал в
сторону, к мраморно-мерзлой стене, и вовремя, а то бы стоптали.
Странные вещи происходили повсюду, дикие и интересные.
"А что вы думали?" - спросил сам у себя Блок. - "Что революция -
идиллия?".
И, проигнорировав надпись "Вставать за нуждою воспрещается", стал
расстегивать брюки.
3.
Селедка в кульке пахла солью, морем и
женщинами. Блок бережно прижимал ее к груди, а в кармане лелеял кус
пластичного, словно глина, хлеба. Мороз не унимался - возле огромного костра из
горбылей и какой-то мебели с гнутыми ножками грелись, подскакивая и похлопывая
себя по бокам, красногвардейцы и матросы. Завидев Блока, они стали весело
кричать ему:
- Эй, папаша! Иди, погрейся, а то муде поморозишь!
Блок послушно подошел к огню. Больше всего он боялся, что отнимут селедку - а
ведь он еще одну задолжал Ахматовой, надо бы вернуть! - но веселые большевики
не только не отняли селедки, а предложили морковного чаю с сахарином. Однако
как только Блок поднес к губам оловянную кружку с обкусанным краем, бородатый
красногвардеец, давешний искатель кипяточку, вскричал:
- Братцы, это ж буржуй! Вон волосья накрутил! Сувай яво в костер!
Только что милые и благожелательные, большевики и в самом деле стали сурово
подходить к Блоку с разных сторон. Изронив кружку, Блок воскликнул:
- Товарищи! Товарищи! Я - Александр Блок, поэт! Я вчера на митинге-концерте
сотрудников ВЧК выступал, там Дзержинский... товарищ Дзержинский... Меня
товарищ Ленин знает! Вот! Вот!
И он достал из кармана и показал им обтерханную мятую бумажку - то ли пропуск,
то ли просто записку с подписью какого-то комиссара, то ли Каца, то ли Шаца...
Как ни странно, именно бумажка произвела на внезапно озлобившихся большевиков
успокоительный эффект. Они молчаливо передавали ее друг другу, причем многие
явно читать не умели, но взирали на закорючку Шаца или Каца с благоговением.
Потом один матрос со шрамом через всю рожу сказал бородатому:
- Что ж ты, сволочь, товарища поэта буржуем ославил?
- Дать ему в морду! - зашумели большевики, обрадованные случаем выместить-таки
на ком-то свой пламенный порыв.
- Ить, сука, бородищу наел! Что поп!
- Ты вообще откель взялси? Он не нашего полка, братцы!
- Шадрин я, Шадрин! Я кипяточку принес! Я Ленина видел!
- Ты, гадина, не ври, - сурово сказал матрос со шрамом. - Товарища Ленина вот
товарищ поэт Блок видел. А ты, контра, еще неизвестно, где кипяток свой взял и
что там у тебя понамешано. Ну как ты нас сулемою отравить хотел?!
Повернувшись к Блоку, он положил руку ему на плечо и ласково подтолкнул прочь,
сказав:
- Идите, товарищ Блок. Не надо вам смотреть, как мы эту хидру кончать будем.
Некрасиво это, и вам опять же ни к чему. Напишите лучше хороший стих какой про
нас, революционных матросов, про революцию, про свержение самодержавия.
- Обязательно, товарищ! Обязательно! - истово сказал Блок и хотел
перекреститься кульком с селедками, но не стал. Матрос шагнул было к костру,
возле которого оживленно били бородатого Шадрина, но что-то вспомнил и
вернулся.
- Товарищ Блок, - застенчиво сказал он. - Я тут сам стишок написал… понимаю,
что ерунда, куда уж нам, но вы послушайте, а?
- Конечно-конечно, - сказал Блок.
- При царе, товарищи, был строй плохой -
Для рабочего, для солдата, для крестьянина с сохой,
Только поп и фабрикант жили богато,
Денег у них было хоть согребай лопатой.
Но пришел товарищ Ленин и сказал им: "Долой,
Сейчас покажем вам, что такое новый большевистский строй",
Сказал так и, достав огромадный наган,
С полного размаху дал царю по зубам,
А также попам, фабрикантам и прочей твари
Покатились оне прочь, побросав свои алтари
А товарищ Ленин вместе с рабочим классом
Громко кричал им вслед сильным басом:
"Кончилось ваше время, поганые суки!
Не попадайтесь более в пролетарские руки!"
А революционные матросы со своих крейсеров
Из пушек от радости палили будь здоров.
- Очень, очень хорошо, -
проникновенно сказал Блок. - Я похлопочу у товарища Луначарского, мы включим
ваше стихотворение в сборник. Как ваша фамилия?
- Фамилие мое Кузнецов, - сказал матрос. - Ежели что, меня найти просто:
спросите в казармах Невского полка, завсегда меня найдут. А теперь прощевайте,
товарищ Блок, а я поспешу, а то без меня этой хидре накладут, а я и руки
помарать не успею.
4.
Блок задумчиво кушал селедку,
отламывая по кусочку от хлеба. В голове складывались некие странные строки, но
записывать их почему-то не хотелось. За окном выла метель и кричали люди.
Кричали дивное:
- Ура! Ура! Качать товарища Гершензона!
Кто-то, вероятно, качаемый Гершензон, весело повизгивал. Потом ненатуральным
голосом запел патефон.
Прогрохотал мотором броневик, и Блок подумал, каково несчастным членам экипажа
в такой лютый холод под проледеневшей насквозь бронею, среди бензиновой и
масляной вони. Оттаявшая селедка, впрочем, пахла немногим лучше, что не мешало
Брюсову, сидевшему в молчании на диванчике, глотать голодные слюни. Блок,
разумеется, предложил ему покушать, но Брюсов возвышенно отказался, сказавши,
что отобедал уже и больше не хочет.
Тикали часы. Неплохо бы снести их на толкучку и сменять на сало или жмых
конопляный. Что часы? Зачем они? Отмерять минуты и секунды, смешные и никому не
нужные?
- Хорошо Горькому, - сказал Блок. - У него, говорят, на первое всегда борщ, на
второе - котлеты или антрекот, и салат, и десерт, и какао...
- Так то Горький. У него тексты задушевные.
- К чему загораживать душевностью пути к духовности? Прекрасное и без того
трудно, - сказал Блок и принялся чистить ржавую красноглазую селедку.
- Пойду-ка я на всякий случай напишу стихи про советский герб, - сказал
молчаливый Брюсов, кутаясь в муфту Зинаиды Гиппиус, и пошел вон из блокова
дому.
© Юрий
Бурносов: 2007