ОБЪЕКТИВ ПЕРВЫЙ: ГЕТТО

 

 

 

«…Поэт превращается в белку,

прыгает на книжную полку.

Говорит об ощущении,

о том,

что современность – это фантом…

Музы выражают своё возмущение.

Поэт: – Нет,

никогда я не был дилетантом!»

    

Из Генриха Сапгира

 

 

«…Или на полке

взять, допустим, какую-нибудь подходящую книжку –

ведь душа всё равно не взыграет от всех этих взятий…»

 

Из Николая Байтова

 

 

 «Мы на полке без веревки, но с Арканом…»

 

Из Юрия Визбора

 

 

«…позволь и мне лежать на полке,

      чтоб быть изученным Тобой!»

 

Из Александры Бужиловой

 

 

«…проезжаем кавказ лермонтова

пушкинский петербург

мы едем едем едем

мимо полки книг»

 

Из Дарьи Суховей

 

 

«Мирно на полке соседствуют книги, чьи авторы враждовали.

Полотна соперников давних рядом висят в галерее.

Барышня на клавесине мелодию наиграла.

«Моцарт, не так ли?» - Она рассмеялась: «Сальери!»»

 

Из Бориса Кокотова

 

 

«Когда я был маленький, меня отвезли жить к бабушке.

У бабушки над столом была полка. А на полке пароходик.

Я такого никогда не видал.»

 

Из Бориса Житкова

 

 

«Игрушки на полке стояли,

На полке сидели

Медведи, матрешки,

Ежи и газели,

Ужи, носороги,

Слоны, обезьяны,

Которые спелые

Ели бананы.»

 

Из Насти Демидовой

 

 

«Чем лучше представлен товар на полке, тем выше вероятность его покупки».

 

Из статьи «Влияние кол-ва фэйсингов товара и

других приемов мерчандайзинга на уровень продаж».

 

 

«Положить зубы на полку».

 

Из фольклора

 

 

«Выбор места на полке не терпит суеты».

 

Название статьи в газете «Континент-Сибирь», 21 марта ‘03

 

 

«Борьба за место на полке».

 

Название статьи в газете

 «КоммерсантЪ-Daily», 13.11.2002

 

 

«Форму сохраняю в чистоте на полке в шкафу».

 

Виктор Хряпа, баскетболист

 

 

«…Полотенце расстилают на полке и ложатся, подняв ноги на подставку выше головы.  Оптимальное время пребывания в парной при температуре 90 °С и влажности 10 % — 10 мин, затем следует отдых в предбаннике в течение 10 мин. После 2—3 заходов принимают холодный душ или плавают в бассейне с холодной водой. После этого отдыхают в предбаннике лежа. <…> Войдя в парилку, не следует сразу лезть на полку. Сначала нужно 5— 7 мин посидеть внизу или, в крайнем случае, полежать на средней полке. Тело должно предварительно погреться при относительно небольшой температуре. Нагрев вызовет необходимое расширение сосудов, и начнется потоотделение. Новичок может этим заходом и ограничиться, веник ему лучше отложить до следующего раза. Чтобы равномерно прогреть все части тела, опытные парильщики обычно лежат на средней полке, поворачиваясь с боку на бок. Это облегчает работу сердца. После первого прогревания (через 5—7 мин) следует выйти из, парилки и отдохнуть. При этом, поднимаясь с полки, не вставайте резко — можно потерять равновесие. А выйдя из парилки, не следует сразу ложиться, лучше 2—3 мин походить.»

 

Из статьи о русской бане (http://rusbani.narod.ru/files/about_3.html).

 

 

 «Хотя Карлсон и был лучшим в мире специалистом по паровым машинам, денатурат он наливал весьма неуклюже и даже пролил его, так что на полке образовалось целое денатуратное озеро. Оно тут же загорелось, и на полированной поверхности заплясали весёлые голубые язычки пламени. Малыш испуганно вскрикнул и отскочил.

- Спокойствие, только спокойствие! - сказал Карлсон и предостерегающе поднял свою пухлую ручку.»

 

Из Астрид Линдгрен

 

 

 

 

Молчаливый телефон. Как насмешка над существованием. А зазвонит – вздрогну. Не потому, что дёрганный. Из-за того, что не люблю неожиданности. Превратности приврадости. Прей в зависти! Шкафы ломятся от никому не нужного искусства. Голова раскалывается от никому не интересных мыслей. Телефон, поговори со мной! Гой, спой! Гоп-стоп… Бегаю крысой по книжным полкам. На верхней – подписанные. Нижние – за дверцами. Цвет шкафа провоцирует содержание. А я отсчитываю полки – ступеньки. Полки Поллака. Лимонные дольки Савенко. Лоно Лимонова. Литература – мой Освенцим. Равнина раввина. Отправляют на мыло. Даен – судья. Отправляю «мыло».

 

Блеет телефонный аппарат. Классики интересуются сплетнями. За что купил, почём вигвам. Со шкафа пикирует что-то увесистое. Поднял – оказалось – классика. Мои книги только из рук выпадают. Причём, – собственных. Афористичность поэтической мысли – плевок автора в переносицу читателя. Читатель размазывает его по своему аристотельскому профилю. Кладёт зажигалкой на губы. Грубы губы! Но в мозги втереть не способен. Собственные. С книжной полки валится очередной классик и встаёт на задние лапы. И цитирует себя. А потом говорит:

-         У тебя сколько романов?

-         Было много, – отвечаю.

-         А на полке?

Фолиант усмехается. Потом смеётся. Потом. Плачет из подмышек. Марик Поляков, сжимая фаллоимитатор для обложки журнала, устремляется объективом цифровой камеры.  

 

Сын воняет говнецом

Конкурирует с отцом.

 

Принюхиваюсь к шкафу. Блюю и отворачиваюсь. Отворачиваюсь и блюю. Книги меня копируют. Лучше быть соседом Гандлевского, чем Евтушенко. Но идеальнее – моим. Или своим. Подальше от Заделкино.

-         Тебя читают? – интересуется фолиант.

-         Писатели. И пи-пи-ссатели.

-         Доволен?

-         Пока нет.

 

Даёшь крен!

 

Начало 90-х. Выступаю в переполненном недопоенном зале МГУ. То, что не услышали, допьют потом. Стремяжная неправда.

-         Пишешь? – возмущается томистый автор.

-         Себе назло.

-         Дебил!

-         Нас мало!

 

А фолианты всё падали… не достигая паркета. Дон Кихот и его Мельницы. Сервантес и его чистый лист. Лист и его Моцарт. Моцарт и ему в морду, чистую, как лист. Ленин и дедушки.

 

-         Автор? – Не унимается фолиант.

-         Брысь на место!

 

Тем временем холодало. На душе.

 

-         Издаёшься за свой счёт?

-         Нет, за ваш. 

 

Книги идут в атаку. Шкаф переживает землетрясение. Тома рушатся на скальп. Удачливые издания рубят уши. С верхней полки взирает телефонный справочник. У него есть ответы на всё. Даже на такой вопрос: «Почему я накрылся макулатурой?»           

 

Безусловно, телефонные справочники – величайшие произведения искусства. Возьмёшь в руки – статистика, откроешь – проза, вырвешь листок, повесишь на стену – поэзия. Даже в драке может пригодиться. А в небольшом количестве телефонные справочники исправно справляются с ролью табуреток.

 

По сучьему велению, по литератора хотению, двери шкафа, отворись! Быстро со скрипом распахивается чрево книжного шкафа, обнажая шесть кариесных рядов. Классик под графоманом, сшитая рукопись стонет под словарём, учебник по программированию краешком обложки залез в рот Сафо, фотоальбом не даёт упасть музейному каталогу.

-         Прекратить инцест!

-         Лежать, стоять, смир-р-рно!

-         На классик, графоман, словарь, альбом, учебник, рукопись, ра-а-асщи-и-тайсь!

 

Идёт перекличка. Около часа. Некоторые не могут определиться с собственным положением в обществе и статусом в истории, если такой наблюдается. А также с ориентацией. Некоторых давно пора изгнать из шкафа.

 

-         Графоман!  – Графоман делает полшага вперёд, и пытается удержать баланс, одним корешком находясь над полом. – Расчёт окончен!

-         В строй, Ефимов, Юпп твою мать!

 

Ефимов встаёт в строй и получает дружеский подзатыльник от того, кто стал Юппом.

-         Вольно!

 

Томики притираются друг к другу.

-         СИм-СИм, закройся!

 

Подхожу к шкафу и вытираю пыль с пола. Вот твари неопрятные! Гадят на мой паркет. Погодите, устрою вам ревизию. Оставлю вас без провизии свежего воздуха. Уж рукописи-то принесённые точно пора в Бухенвальд камина отправить! Пусть погорят…

 

 

Мне 3 года, мы живём в коммуналке – я , прабабка, родители. Я выхожу в коридор, и размахиваю алюминиевой саблей: «Гулькина, убью!»

 

Одним из экзотических соседей по коммунальной квартире была Елизавета Гулькина. Она сосуществовала с огромным котярой, любящим распластаться во всю длину кухонного стола. Гулькина была уверена, что грязное старое тряпьё является одним из ингредиентов украинского борща. Чужого. Ради отсутствия в еде подобных специй, моя мать погранично сидела на кухне; писала курсовые, мечтала о кооперативной квартире.

 

Над плитой висели вырезанные из журналов портреты Брежнева и Ленина. Непохожие, они, козлиной бородкой и моховыми бровями, следили за диетой жителей киевской коммунальной квартиры.

  

На покатистых крышах выделывали «па» бровастые 70-е.

  

Каждые выходные меня «выгуливали» в «Полицейском садике». Там я боялся Бабая. Тогда моими друзьями были Галочка и Димка. Им было по два года. Я любил играть с младшими. Диму я встретил спустя 12 лет. У него были карие глаза и смешное девственное лицо, обрамлённое трёхдневной щетиной... Наша дружба продлилась многие годы, вплоть до моего переезда в Нью-Йорк.

  

 

Мемуарная литература. Процессия воспоминаний… похоронная. Она заранее покупает себе место на кладбище задних полок книжных шкафов.

 

 

Одним из  соседей по коммуналке был дядя Витя. Он не просыхал. Иногда, – от слёз. Когда Виктор сидел в тюрьме или на трипдаче, прабабка говорила, что он в отпуске. У дяди Вити был бобинный магнитофон. Он слушал Высоцкого и Окуджаву. Сейчас, много лет и стран спустя, мне кажется, что Виктор в душе был диссидентом. Не приемля советскую жизнь (как таковую) 40-летний коммунальный холостяк по пьяни обворовывал хозяйственные склады, так и не научившись грамотно сбагривать награбленное.

«Хочу в Исландию!», – часто кричал он, подходя к ванной комнате. «Там нет хохлов, жидов, фашистов и мусульман!» «А ты, падла, кто?», – орала Гулькина. «Я – ницшеанец!», – кричал дядя Витя, скребясь в дверь параши. «Вот именно – засранец! Криминальный элемент; в Сибирь бы, скотину, тебя! На лесоповал! И чтоб манды рядом не было, блядун недоношенный!» – Гулькина была энергична... «Рановато», – дядя Витя не любил СССР, но доверял правительству...

 

В 1979-м дядя Витя, находясь в подпитом состоянии, поскользнулся и, скатившись по ступенькам сталинки, умер. Черепная травма. Видать, и пьяного убить можно. Меня же пока проносит...

Я часто вспоминаю дядю Витю и его высказывания... Вода размыла левый край на коммунальном холсте, поселив в осиротевшую комнату неприглядного непьющего строителя. Поговаривали, что он болен раком.

  

Медицинский словарь подпирает «Словарь театра П. Пави».

 

 

Неотъемлемой частицей коммунальных интриг была покойная тётя Роза. Она являлась моей троюродной прабабкой. Седьмая вода на морсе... Каноническая родственная связь. Старуха редко выходила на улицу. По словам Гулькиной, тётя Роза была старой девой. Я до сих пор не уверен, был ли в её жизни мужчина.., не считая партбилета... Я любил играться с её «курильщиком» – той маленькой фарфоровой игрушкой в виде человечка, в рот которого вставляется спичка. Тёти Розы тоже не стало, что естественно. Как в плохом бестселлере, она умерла от старости. Идеологически подкованная, с портретами Сталина-Ленина-Маркса-Энгельса у изголовья кровати, тетя Роза скончалась с партбилетом на давно опавшей груди. Сейчас это выглядит трагикомично, но тогда я плакал. Детскими крупно-глупыми слезами, незнающими, что генсеки смертны, а Олимпиада и оккупация Афганистана возможны...

  

Баталии на книжных полках. Современники рвутся вперёд, но высота старых изданий удерживает их на полпути. «Мифы Народов Мира. I, II».

 

 

Ещё вспоминается двор. Сизый асфальт и расстрельный ряд погребов. В тех оправданных социализмом подземельях мы хранили запасенную на зиму картошку – «русский фрукт», как тогда называли...

 

Я не могу найти ни одну книгу о вкусной и здоровой пище. Слово «здоровой» при наличии «вкусной» теряет для меня свой смысл в данном контексте.

 

 

В гостиной стояли чёрно-белый телевизор «Горизонт», сервант, обеденный стол, секретер и прабабкин выдвижной диван, пружины которого, поколение спустя, уродовали наши, с моей первой женой, хребты.

 

«Анатомия. 8-й класс».

 

 

Напротив дома находились кинотеатр Ватутина, в котором я ни разу не был, и гастроном, заведующим которого был мой прадед-алкоголик ветеран Второй Мировой – Арон. Он очень  любил свою внучку Иру, – мою мать. И недолюбливал моих деда и отца. Последнее легко понять, первое – с досадой. Арон умер до моего рождения, меня хотели назвать в его честь, но побоялись возможных последствий в антисемитском социалистическом обществе. Где все равны. И всем по труду, то есть – по морде. Желательно – жидовской, или кавказской, на крайний случай.

 

Библия подпирает подписанную мне составителем антологию «Строфы Века», в которой меня нет. И не надо. Я – не «вечный мальчик».

 

 

-         Ешь! Жри! Кушай! – Ложка с кашей больно бьёт меня по зубам. Молочным и не молочным. Мелочи. – Сейчас, гадина, придёт папа и накажет тебя, если не поешь!

Провидица! Мать моя… Учительница первая… мама.

 

 

С полки с издёвкой смотрит Фрейд. С девкой рядом – отцветаемой, с вечным привкусом – обкончательнее в пасть.

 

 

Отец... О нём у меня есть только два хороших воспоминания, к сожалению, наверное... Первое: чёрно-белая фотография, на которой я сижу у папы на «копках-баранках» в киевском зоопарке (спустя годы я на этом же месте буду распивать чистую и распевать нечистые) на фоне слона. Второе: я, опять-таки, сижу на тех же плечах, положив подбородок на лысину. Зубы отбивают ритм отцовских шагов по селу Пырново (пырни его!), что под Киевом.

 

 

Нет у меня детективов. Пусть не дрочит слепец Борхес!

 

Всё-таки, мать меня накормила. Манной кашей. Начинает шататься молочный зуб. Приходит отец, бьёт меня по голове. Падаю на ковёр.

-         Скотина! – Орёт отец и бьёт меня ногой в живот. Я плачу и мне одиноко. – Сдам тебя, сволочь, в интернат (а сейчас сдают в Интернет)! Там оценишь родительскую любовь! – Я боюсь интерната: не знаю что это такое, пугает звук самого слова (как некоторых женщин слово «минет», или «интернет»). Правда, я слышал, что это место, где бьют детей. Наверное, чем-то интернат напоминает нашу квартиру. – Почему не ешь то, что мне достаётся с таким трудом? – Отец – программист. – Мы не можем выбрасывать то, что нам достаётся потом и кровью! – Папашка никогда не готовил. Он, вообще, ничего не делал по дому. Даже гвоздь не мог вбить... Только в собственную голову вбивал скрученные рубли. Так что теперь в одно ухо влетает, а из другого… выстреливает.

 

 

Застрелился Маяковский. А Пушкин и Лермонтов не смогли. Вот и стоят теперь на разных полках с Владимычем.

 

Заходит дед Иссак:

-         Гнида, не бей моего внука ногами, – ведь он ещё совсем маленький!

 

Рядом с Сартром и прочим сором Захер-Мазох. На хер мазок. Садо-Мазо. На полке лежат и ждут свой черёд присланные мне Славой Могутиным рукописи.

 

Отец:

-         Исаак Миронович, выйдите из комнаты, я сам знаю как воспитывать своего сына!

 

Из кухни доносится материнский плач. Я вскакиваю и выбегаю из комнаты, прячусь под кроватью на пыльном полу родительской спальни.

  – Гадина, думал, что избежишь наказания? – Орёт отец.

  – Хватит, – сквозь слёзы говорит папаше мать.

 

Отец берёт метлу и пытается выудить меня из-под своего ложа. Грязная, вонючая, волосатая деревяшка атакующей змеёй скользит рядом с моей испуганной физиономией. Давлюсь пылью. С другой стороны кровати становится мать и нежно меня вылавливает. Я заливаюсь слезами, а она берёт меня на руки, целует и называет хорошим, любимым сыном. Я клянусь, что буду послушен. Лицо отца перекошено. Как у охуевшей лошади. Лёш, иди!

 

В своей жизни самостоятельно папаша совершил один единственный «мужской» поступок – предложил моей матери руку и сердце. Мама тогда не знала, что руки у него «не стоят», а сердце со временем будет неравнодушно только к деньгам. Нравственный импотент! Выписал на себя патент!

 

 

Книга рекордов Гиннесса. Там должна быть глава о человеке, который выпил за час 20 литров «Гиннесса», тем самым обирландив книгу.

 

 

С годами ненависть прошла, позже, чем страх. (Трах его мозги!) Осталось отторжение. Тогда, будучи детсадовским мальчишкой, я поклялся, что никогда не буду похож на него. Сейчас, иногда, замечая в себе нечто, отдалённо созвучное с его характером, я себя презираю. Одеваю презерватив мозгов на рану. Я искореняю в себе эту отвратительную генетическую наследственность. Я и мой отец уже много лет находимся в разных плоскостях пересекающегося на дни рождения пространства.

 

 

-         Книги, кру-у-у-гом!

 

 

Наклонным почерком недостроенный первый ряд, эрекционным фаллосом – второй. Взаимооталкивающиеся  каучуковые частицы, утрамбованные в захоронении жертвы геноцида, шпроты в банке. Жёлтые и белые под разноцветными обложками. А души – чёрные… с пробелами, тире и знаками препинания.  Многонациональные и малоязычные, как современный российский человек.

 

Писатели–матрёшки.

 

Статуэтки и надгробия в собственном соку. На суку дубового шкафа. На скаку плюющие друг в друга. А пересрался с Б. Б переспал с женой В. В трахнул А. Г пишет пасквили на Д. Г – импотент во всех отношениях. Д отправил всех к П, Х и Ж. Все печатаются в одном журнале. В одной Ж.

 

Сидит писатель – значит великий. Встанет, а роста маленького. Ляжет – недееспособен. Лучше б  – в могилу. И всё печатается. И прыгает на мои полки. Смердит в моём шкафу, не заглушая запахи других.

 

-         Алло!

-         Слушай, Даен, мне пришла в голову гениальная идея!

-         Опять?

-         Тебе надо открыть клуб писателей Америки. Все подтянутся…

-         По стойке смирно?

-         Ещё и деньги в клювах притащат. У тебя же великолепные организаторские способности! Давай!

-         Как Даен, так сразу – давай…

-         Смотри, сборы раз в месяц. Будешь рецензировать, и другие будут.

-         Ага, какашка хвалит петуха за то, что вставил ей петрушку.

-         Ежегодник будешь выпускать за их счёт, ещё и в прибыли останешься.

-         Мест нет. В шкафу. И не нужны мне их высосанные из клавиатуры мятые доллары.

-         Подумай. У нас в Израиле так было.

-         А у меня – в Совке. Жалкое зрелище. Да и в Нью-Йорке в одном подвале ежемесячно собирается клубок графоманов. Некоторые из них у меня на нижней полке стоят. Точнее, не стоят, то есть у них. На хуй такую затею. Я уже шефствовал над некоторыми неблагодарными бруклинскими дурачками. Резать их всех надо и выбрасывать. А графоманш юных – ебать и плакать…

-         Зря, подумай…

-         До скорого…

 

Арто: «Вся литература – дерьмо». А то!  

 

Гадкий телефон!!!

 

-         Здравствуйте, меня зовут Геннадий Канцелевич. Я – писатель, мои произведения есть в интернете. Мне ваш телефон дал поэт из Бронкса Х. Он сказал, что вы собираетесь организовать русско-еврейский всеамериканский литературный клуб. Я хотел бы узнать детали и, по возможности, вступить. У меня есть деньги.

-         Геннадий, вы дезинформированы. Я не клубы организовываю, а расстрелы. Нравственные. Всего хорошего. – Вешаю трубку, а вместе с ней, и звонившего мне человека. 

 

И вновь кто-то зашевелился на книжной полке:

-         Меня тебе автор подарил, а ты даже не удосужился прочесть.

-         Стихи? Прочти одно четверостишье.

-         Гудзон мне навевает тишину,

Когда я проезжаю по мосту

На стареньком уставшем шевролетте,

Мечтая положить конец диете.

-         Заткнись, не порть мой музыкально-эстетический слух, олух! «Положить конец». Это я на тебя клал.

Книженция прячется среди братьев по печатной международной индустрии, которая сродни порно. Выловить и выбросить не представляется возможным. 

 

Некоторые книги подобны хорошему коньяку. Пьёшь, пока на дне ничего не останется. Но большинство сродни сивухе. Переплетённая замертво порнография. Отвратительного вкуса и запаха.

 

Дабы не блевать, не хожу на «поэтические (плохо рифмованные безобразные бессмыслицы) вечера» графоманов. Сколько их в одном лукошке? Легион. Тонны втридорога изданных книг, заполняющих пространства шкафов и кладовок, бездарей. Встречая этих авторов, не знаешь, пожалеть или послать…

 

-         Ну что, Лёша, подумал?

-         Да, зачем создавать очередную навозную кучу, им и так есть куда (во что) вступать своими нестоящими членскими взносами на подносах?

-         Зря, Даен, у тебя могло бы получиться иначе.

-         Горбатого антологии не исправят.

 

 

Раз Каплан, то – Роман. Не толстый. Пуленепробиваемый эстетствующий самовар со звукоизоляцией. Собрались православные бесславные евреи и стали деньги клянчить друг у друга. Враг у Друка. Враки в руки. Все гениальные! Все на моей нижней полке. Даже самовар. И  вновь атакует безухий, хвостатый своими рифмами, графоман:

 

-         Алексей, пригласи всех, кого можешь, а то народа не будет.

-         Книги продавать собираешься?

-         Нет у меня книг. Меня не печатают! Даже в газетах! Суки!

-         Тогда, зачем тебе публика?

-         Чтобы слушали!

 

А потом в ресторане кушали, не ели. А я – домой. И за мной – хвост. Пьём о литературе. Закусываем не нужным искусством. Слушаем себя. Но… поздно.

 

-         Старик, можно тебе перед уходом нафталин подарить?

-         Сдурел?

-         Нет, есть стопка местных толстых журналов.

-         Кто там?

-         Те.., – самые-пресамые.

-         Возьму.

-         Спасибо, друг, – говорю, – заодно, проветришь героев.

 

И вновь один. И снова движение на полке.

 

-         Давно ты меня не открывал…

-         Закройся!

-         И меня.

-         И меня.

-         Меня открой!

 

Хоть Меня дома нет. Воспитали, как накостыляли. Меня.

 

-         Молчать, потаскухи!

 

 

-         Гадина ты такая! Учиться будешь? Уроки делать собираешься? – И раз меня по щеке. Я маленький. И я плачу. Бегу в гостиную, зарываюсь носом в подушку. Мокнет подушка.

 

Я ненавидел школу. Боялся классную руководительницу со сталинской закалкой. Недолюбливал однокашек, испытывал незнакомые чувства к Тане Гуваревой.

 

Дорогой товарищ Кафка, как же я вас полюбил когда-то… Теперь, чтобы подойти к вашей могиле, надо уплатить за вход на кладбище. Заплатил…

 

Танечка Гуварева… Коса до поясницы. Краса, вгонявшая меня в краску. На уроке рисования Танюшу поставили у доски перед всем классом. На табуретку. И я сорок пять минут вырисовывал каждую её чёрточку. Каждый глазик, оба ушка. Складочки на школьном платьице.

 

-         Молодец, Алёша. – Говорит учительница рисования. – Очень хорошо получилось. Пять. Тебе, наверное, Таня нравится?

-         Нет!

-         Зачем же так? Хочешь сидеть с ней за одной партой?

-         Да. – Уже в коридоре тихо говорю своей учительнице.

 

В детстве я много рисовал. Лучшим из подарков на моё восьмилетие был набор фломастеров. Сейчас у меня мольберт под цвет книжных шкафов. Той же высоты. Книги на полках. Холсты на мольберте. Картины, плакаты и коллажи на стенах и в кладовке.

Напротив шкафа с поэзией – коллаж из газет, фотографий голых баб, трупов и детей с автоматами. Правильное расположение. Неизбежная композиция.

 

В детстве мне хотелось стать художником и солдатом. Так и вышло. Того же хотел и Гитлер.

 

Таня Гуварева родила в 16. Кажется, мальчика.

 

 

Водрузил книгу на место. Воцарилась тишина. Не надолго.

 

-         Лёш, идёшь сегодня на выступление поэта Лепесткова?

-         На таких поэтов ходят по-большому. Флора грязная. Сегодня Тычиков, завтра – Пестик, затем – Кореной. Где-то барахтается Стебелев. Подтираться ими опасно.

-         Ты не в духе?

-         Не предлагай порнуху. Вокруг – сплошная биология и анатомия. А я хочу видеть ЭТОГО человека, или того, которого…

-         Зверей тебе подавай?

-         Меня так звери в юности покусывали, что теперь мой оскал смертелен для них. Мой привет с прибором стихоборцу половых губ.

-         Ты не прав.

-         До…

 

Длинный безмятежный коридор. Коррида с пустым пространством. Галогенная пытка диоптрий. Путь в суд. Судьба колеблется, как ртуть в термометре при гриппе. До 37.2. Поэтический прибор болезненного возраста. Зеленоватые обои для успокоения непуганых идиотов. Как человек на зелёное.  Как матрос на голубое. Так я взираю на табло, определяющее координаты лифта. Нетерпеливо и спокойно одновременно. Зная обречённость.

Растворилась камера лифта. Шахта наполнилась моим телом. Лифт поднимает моё тело в зал. Опуская. Зол. На себя. Надо вычеркнуть из лексикона понятие «быть обязан». Быдлом связан.

 

И вот читает Поэт:

 

Голленбах на брудершафт

Луконит рифму «сделай шаг»

 

Минет из пальца. Аплодисменты цвета не фертильной спермы. Как стихи. Белые в рифму. Бесцветного содержания. Поэзии подражание. С оскалом шимпанзе. Безликим нараспашку.

 

Густота слога. Афоризмы в два слова.

 

Жижа: Выйдя на улицу, Андрей ощутил тошноту, вызванную, возможно, съеденным вчера, купленным позавчера в магазине, карпом. Подступавшие к горлу братья стругацкие, затмевали все красоты окружающего юношу мира. Андрей Пустков не видел расцветающую вишню, костёлы каштанов….

 

Ебать такую литературу! Литературу?

 

Распахнулись дверцы шкафа. Слышу всхлип:

 

Зачем меня переплели?

На ксероксе был популярней.

Далёкий свет звезды Полярной

Мне много ярче чем Дали.

 

Действительно, зачем?

 

 

Если звёзды тушат, значит, кто-то кому-то наушничает. А если звёзд-то и не было? Или я их просто не разглядел? Невозможно! У меня новые очки в роговой, наставленной самому себе оправе. С приправой. Небосвод-негр. Небоскрёб в ничто. Здания, наполненные рухлядью. Томища пустых страниц. Их вериг и их верениц. Страницы – падчерицы бесталанных авторов. Возможны ли звёзды в отсутствии неба? Негде и не на чем размещать пустые места.

 

-         Я – поэт-антисоветчик!

-         СССР уже давно не существует, – говорю.

-         И всё равно, я – диссидент!

 

Иждивенцы жёлтой прессы. Мойщики уборных. Вылизыватели очек и писсуаров «свободы» Атлантики. Все здесь стали, по меньшей мере, общественными деятелями. Деятелями-делателями при отсутствии «общества». Организаторы вчуже. Метриопатия в собственном соку при отсутствии этики. И поэтики. Кондовая риторика Привоза. Слова, завёрнутые в газету. Как семечки. Только щелкать нечего.

 

Бравые широкоплечие словесалы. Вассалы. Нависают над каждым своим словом. Как мать над грудным младенцем. Лелеют и холят своих уродцев (нет дома без такового). У дитя-то – олигофрен безротый. С остроконечным колом мягкого знака. Значит, – глагол. И безухий, к тому же. И ноздри затянуты. Пыжится словечко, да не та уздечка. А была бы та, то шею б не увидела. Не на чем голове держаться.

 

 

Мой журналистский путь начался в четвёртом классе – я передавал по партам свою «газетку» на десяти листках в клетку. С рисунками. Тогда же начался и мой поэтический шлях. В меня влюбилась Гуварева. Долгожданное свершилось. После того как она стала испытывать ко мне ответные чувства, я проникся симпатией к Малиновской, Кате.

 

 

На их головах возвышаются короны, как коронки зубов. Импотент с короной. Хорошее название для циркового номера. Царь закрытых дверей. Тоже проканает. Общество пожирателей бумаги имени Пеуха Бесталанного VI. И вот они наваливаются на меня своими Пен-Пед-клумбами:

 

Сверкает осень платины главой,

Апатии проходят стороной,

Я старожила траурных ветвей,

Я – сын Адама, я – еврей.

 

По национальности? А по анальности? Надеваю противогаз. 

 

 

США – низкорослая страна, как и Россия, – маленькие домики, такие же люди. В особенности – писатели. Америка-Жмеринка.

 

Нью-Йорк – Манхэттен. Город без центра. У каждого района своя интровертность без центробежности. При этом микрорайоны плавно перетекают друг в друга, тоже происходит и с авторами. Столь же убого похожи друг на друга, как говенного цвета шестиэтажки в Бруклине, приютившие графоманское кодло колбасной эмиграции из бывшего Советского Союза.

 

Все стремятся на полку. Книжную. Или компакт-дисков. Любой ценой. Графоманы «курица лапой» наступают друг другу на кадыки. Безголосые певички пытаются пройтись медвежатиной по ушам горе-коллег. Несбывшиеся беспочвенные мечты гниют на настиле брайтонской набережной. И под ней тоже. Герои-писаки воспевают свой раёк, перевезенный в контейнерах из украинско-молдавских городков и деревень. С трапа самолёта – в историю. Историю болезни. Собственной. Диагноз у всех один – перелом шеи, вызванный длительным ношением короны с поддельными бриллиантами.

 

Мельтешат, роятся, роются в навозной куче собственного бессилия. Раздвоенные языки сыплют советами и комплиментами. Панель для нищих. С соответствующим запахом. За пять минут успевают выпалить то, что надо читать двадцать. Поскорее бы выдать свой материал на гора. Бездарные стихи бессонных ночей.

 

-         Ну, как вам, Алексей?

-         Сам разве не знаешь?

-         Может мне что-то подправить, как-то улучшить?

-         Что?

 

И отходит в сторонку мной и Богом обиженный, приехавший из бруклинского далёка, пиит. Вижу, бормочет. Значит, меня материт. И водкой тёплой запивает. Ругань вперемешку с дешёвым пойлом. Пусть… Мне наплевать. Но… ловлю себя на жалости к нему. Тварь, всё-таки, Божья. Млекопитающее пресмыкающееся.

 

Вечно влажный Нью-Йорк. Возбуждённый и плаксивый. Графоманы с энурезом и подмоченной стукачеством (ещё в СССР) репутацией. Душный город. Многие здесь намылили верёвки. А умерли от СПИДа.

 

Графоманы с апломбами и выпадшими пломбами. Жители атоллов в канализационном океане. Вечные аборигены. Делятся на печатаемых и не печатаемых. Делятся отпочкованием. Отёчная братия.

 

А стоящие, истинные авторы? Уже и на бывшей родине издают ваши книги за копеечные гонорары. А что изменилось? Раньше сидели в глубокой диссидентской жопе, а сейчас – в меблированной. На поверхности. И из анусов гейзерами торчат седеющие головы.

 

 

Шереметьево. Взлёт. Такое только объявляют. А затем – вторично. В Хельсинки. Напиваюсь и думаю: «Обманывают?» Взлёт – падение? Полёт – турбулентность существования? Посадка. Посадка? В багаже два чемодана книг. Одна из них написана мной, издана в Москве. В ручной клади рукописи, блокнот и прочая хренотень, жить которой осталось недолго.

 

Аэропорт Кеннеди существует только изнутри. Город в себе. Aleksey или Oleksiy? Где и когда родился? В какой стране? Нет больше такой! Но в паспорте она у вас есть, а в нашем компьютере – нет! Депортируете? Нет, разберёмся.

 

Коала зависла на древе компьютера и медленно перебирает восьмью пальцами. А я перед ней. В костюме. Перебравший… водки, коньяка, пива… Стою июльской жарой в шерстяном костюме (экономил место для книг), истекаю потом. Она перебирает клавиатуру наклеенными ногтями. Хочу курить! Нельзя! А что вы сделаете? Арестуем! А в тюрьме курить можно? У вас хорошее чувство юмора... А где туалет? Вы не имеете права отходить! Я к этому привык, но мне не отойти надо, а отлить… Ваша личность до сих пор до конца не установлена! Могу его предъявить…

 

Пять  часов таможни, где нельзя, и меня, под шестьюдесятью четырьмя килограммами макулатуры, хватает за грудки липкий июльский воздух Нью-Йорка. Я трогаю его руками. Он – женщина, не сопротивляется. Слово «воздух» в США – женского рода, без обличия. Закуриваю одну, третью прикуриваю от второй. Сажусь во встречающий меня автомобиль, наполненный родственниками. Двумя. И советами – около тысячи.

 

-         Здесь писатели никому не нужны. – Не удивляют меня родичи.

-         Там тоже…

-         Опять нажрался? И как тебя службы пропустили? Здесь все вкалывают.

-         Там тоже. И выкалывают.

-         Мы с тобой серьёзно говорим, – обращаются ко мне родственные по крови две пары мутных глаз. – Но сначала ты обязан получить пособие.

-         Кому обязан? Для кого?

-         Тебе должны дать пособие, – кричат они, перебивая истерику пожарной мигалки.

-         Тавтология! Дайте ландшафт обозреть.

-         Это Квинс. Здесь смотреть не на что! Вот переедешь в Бруклин, тогда и посмотришь.

-         А сейчас куда мы едем?

-         В Манхэттен.

-         А это он впереди?

-         Да.

-         А слева?

-         Бруклин, где все живут.

-         Я знаю, что там Гинзберг обитает, но я не низкорослый. Кажется, мне Манхэттен более по нраву.

-         Но там же русские не живут!

-         А украинские?

-         Убавь свою желчь!

-         Дайте… приехать…

 

Так меня встретили родители на чужбине, которая никогда мне не станет родной. Но я к братанию с Северной Америкой никогда не стремился. Зачем? Я – русский писатель. Я приехал в надежде… Многие творческие твари приехали в США в надежде. В одежде – бронежилете. Невежды. Америка – страна хищников: вши и тигры. Вторых, как оказалось, меньше. Та же Совдепия, только благоустроенней. Люблю тишину и творческий комфорт. Вот цель моего переезда.

 

-         Сядьте! Вас не звали!

-         Может, не вызывали?

-         Вы будете учить меня говорить? – Обеими лапами наступила мне на уши кучерявая медведица. – Сядьте! Вас позовут.

 

Вызвали.

-         И так, вы говорите по-английски? – Говорит сорокалетняя барышня с ридикюлем и  харьковским акцентом.

-         Да.

-         Что значит «хорошо»?

-         Кажется, вы меня не совсем верно услышали, но я общаюсь, перевожу…

-         Переведите мне этот абзац из книги.

Перевёл.

 

-         Вам учить язык не надо. О’кей?

-         Мы переходим на английский?

-         Я же вам «О’кей» сказала, или вы уже русский забыли?

-         Простите, – недоумеваю (недоумок?) я. – Дело в том, что я не нуждаюсь в пособии. Какое значение имеет моё знание языков?

-         Вы отказываетесь от денег?

-         Я отказываюсь от хамства, очередей, и тупых бюрократов. Где, – нервничаю я, – можно подписать соответствующую бумагу?

-         Вы что, больной? Не понимаете зачем приехали?

-         Кажется, у вас есть справка московской медкомиссии о моём здоровье…

-         Ты вздумал надо мной издеваться? Умным себя вообразил?! Ты, вообще, кто такой? Забудь всё, что у тебя было ТАМ! Ты теперь ЗДЕСЬ! Полы у меня мыть будешь!

 

Я уезжал из России, в которой процветало издательское дело. Извиняюсь.., появлялись первые лепестки с тычинками. Без Тычин. Знал, что всё это скоро накроется.

Закругляется 2003-й, доказывая мою правоту десятилетней давности. Самиздат вернулся, но в более помойной форме – интернет. А нет, – так оплачивай тысячу собственных поэтических никому не нужных экземпляров, как сказал Айги… после болезни.

 

13 лет назад в СССР я экономил на копирке. Потом на неё тратили деньги те, кто размножал мои, нужные тогда, рукописи. Сейчас читающее бывшее пост-советское пространство ищет бесплатный интернет, который в США и так халявный, чтобы прочесть то, что не появится на книжных полках, заваленных гноем в переплёте, потом литературных негров, разноцветной порнографией, календарями с фанерными артистами уходящей из-под ног эстрады.

 

Поэт умирает в 37. Его реинкарнация возможна только в прозе. Своей же.

 

-         Алексей, как вы думаете, – спрашивает меня не юный автор, находящийся в непрерывной маете, – у меня есть шанс?

-         Да. Выйдите на пенсию и заведите породистую суку.

 

 

Он пишет по спирали. Женской. Кончает на страницу, авось, один процент западёт и  прорвётся. Сквозь читательскую девственную(?) плеву. Разорвёт, и… И ничего. Потому, что между Писателем и Читателем должен стоять Эверест. А орды рвутся чрез Альпы и Карпаты, сквозь Апеннины и Урал. Охреневшие строки ледорубом дрочат ледяной паркет Южного Полюса. И штукатурку Северной поллюции. А экватор находится на уровне «люблю – I love you». И все в струе. Мочевой.

 

А где же художники? Вот они – живописцы – живопиздцы – хуйдожники. И они рвутся альбомами на полку. Картинами на сцену стен. Так тесно, что не продохнуть. Лишь подохнуть. Но это позже.

Плохо пахнет маслянистая краска. Сентиментальна синтетическая. Лакированные холсты не пригодны к употреблению.

 

Незаконченность повествования

  Фантазией льётся извне...

    Мне на римской коннице хочется

      По Пятой!

        Наверх!

 

А затем в южную сторону

Промелькну, асфальтом звеня,

Минуя весны проталины,

Дужки очков тротуарные.

 

Играя географичностью,

Сверну со Второй на Хаустон,

Сквозь неон золотой статуи...

Я в СОХО целенаправленно:

 

У домов сбиваю колонны

(Отражаясь в замкнутом небе,

Они рушатся на брусчатку..,

 

Где на Принс-стрит стоит принц Шемякин

Многогрудых недоенных форм,

 

Взирая на стадо туристов,

Блестя аллигатора кожей

И мечтая отвесить поклон).

 

 

Кидается с дерева бананами обезьяна. Она без изъяна. Она – продукт эволюции. «Эволюция»… – пованивает от этого слова. Кидает бананы обезьяна. Метит в людей. И в люди. Но не попадает. Строка-банан сыпется под ноги как честное слово. Но все сыты. И ссыты. Никто не поднимет.

 

Лезут до-минорами музыканты на полку. Красочные компакт-диски. Аккорды отвратительной лирики. Метастазы фальцетов. В каждой ноте по богу. Всенижнему.

 

Искусство пародирует и конспектирует жизнь. По крайней мере, – должно. А по максимуму – обязано. Только искусства мало. Либо стало малым.

 

Карликовые экспонаты на шахматной доске повседневности. Пешки Куликовской битвы. Тупые бритвы. Неумытые. Кривые волосатые ноги торчат из-под мини-юбки макси-одежды. Надежды и невежды. За словом лезут в чужой карман. А слово-то даже не матерное. А из статьи-передовицы. Той, что передом. Передком. Союзы писателей – колхозы навозов. Вступишь – запахнешь. Если нужно запахнуться. Или нравственно перепехнуться. Естественно, – анально-орально.

 

Зал рукоплещет по сценарию 1937-го года. Только нет личности на сцене. Поэтической. Личности, конечно, есть. За кулисами. И мне там место.  

 

Глупо говорить о литературе. Ещё глупее – замалчивать эту тему. Этот феномен человеческого духа. Сотни критиков работают на писателей, получая гонорары из толстопузых, но нищих, журналов. Реклама на антирекламе движет регрессией. Толстый достоевский заменил Христа… за пазухой. Пастернак-прозаик убил поэта Бориса Леонидовича, но им это невдомёк. Их Хлебников родился в XXI веке. На него и равнение. Не стану отрицать талант Будетлянина, но не буду забывать о его халатности и многословности. Я знаю два журнала, которые печатают графоманов (в большинстве), ориентируясь на Хлебникова. Каждого лирика сравнивают с Есениным. Пушкина вешают вместо иконы, этого французского негра. Не видят кривые ноги кавказского юноши Лермонтова. Критиком может быть только талантливый писатель. Мир виден изнутри. Турист поверхностен. И есть много общего у писателей с шахтёрами. А критики должны быть одеты в вахтёрскую униформу.

 

И критики просятся на книжную полку. Тома накропали! Исследования видимого невооружённым глазом. Им бы в сыщики. Шерлокхолмсы советского литинститута! Всё цитируют. Латынь знают. Лучше б отцов-соседей узнали. В каждом критике не уживается неудавшийся литератор. Хочет выпрыгнуть наружу, да рессоры слабоваты. Нехватка внутренней пружины.

 

-         Алексей, как вы считаете, стоит публиковать мои стихи?

-         Лучше потратьте деньги на японскую проститутку!

 

И графоман уходит обиженный. К критику, который за 100 долларов напишет ему хвалебный отзыв. А графоман потратит ещё столько же, чтобы втиснуть ту статью в нечетабельный журнал. И накинет сверху очередной стольник, для того чтобы увидеть свои стишки рядом с той статейкой. 300 баксов под собственный хвост.

  

Так и кормятся хвостатые. Онанизмом.

 

 

Ах! Как прекрасны наши литературные вечера и пост-вечера опосля! Пародия на самих себя.  Три (умножить на три) калеки, несколько друзей и окололитературное бабьё, не замечающее своей старости. Бабьё с татуировкой на лбу: «Возьму». «Прошу тебя, дай!» В кариесный пятидесятипятилетний (как минимум) рот. А рядом всегда найдётся парочка симпатичных молоденьких поблядушек, раздев которых, увидишь штрих-год на сосках. И ценник во влагалище. А на ценнике – фотография обложки твоей последней книжки. Или чужой. Зачастую, – самиздатовской. За 3 издано, за 2 продаётся. Но, не покупается. Бизнес по-графомански.

 

Котёл на медленном пару. Самовар с проеденным молью валенком. Отвар без специй. Недосоленный – авторы лишены колкости. Недожаренный – повар в загуле. Недоносок автор с большим количеством сносок. Ведь он хочет чтобы мы его поняли и приняли. Его, поносящего на белый лист. Лист, увы, уже испорченный. Но не волнуйтесь, он отмоет его и насрёт заново.

 

"Настоящее произведение искусства – это лестница на чердак, где его автору удалось увидеть волшебное видение. Сила увиденного столь велика, что человек боится не увидеть этого больше никогда, и тогда он в меру своих сил сколачивает лестницу на свой волшебный чердак, чтобы была надежда когда-нибудь туда вернуться. Никто не увидит в настоящем шедевре больше чем его автор, потому что он делал его для себя как намёк, как подсказку, на нечто несравненно большее, недоступное для запечатления в материальном мире.
     
Умение понимать искусство – это умение подняться по лестнице вслед за автором на его волшебный чердак, чтобы снесло крышу. Кто видит только лестницу, и не видит чердака, тот произведения не понял.
     
Всё остальное, что делается с иными целями – не искусство, а ремесло”. /Д.С./

 

Чушь! Искусство – это когда Автор ломает ту Лестницу. Рубит топором, так что строки летят. В читателя. Побуквенно. Разрыв с написанным – тротиловый взрыв без эквивалента. Ремесло – это когда веслом замахиваются, а бьют конвертом конвейера. С гонораром. Ремесло – это когда наплевать на реакцию читателя, так как покупатель книг для ремесленника не существует. Он существует только для издателя.

 

А можно слоганом. Для союзов писателей, например: «Не пропадёт наш скорбный труд, и нами жопы подотрут». Тиражируйтесь, сумчатые…

 

 

Мой первый привод в милицию произошёл когда я учился в четвёртом классе. Тогда же и там же меня поставили на учёт. Учли… Причина – избиение одноклассника Филлипенко. На родительском собрании меня поставили к доске и назвали хулиганом. Удивлялись, почему я хорошо учусь, когда поведение моё «неудовлетворительное». Как можно удовлетворять, если волосы на животе ещё не выросли?

-         Мы сняли с пострадавшего побои и поставили ученика 4-А класса средней школы №266 города Киева Алексея Даена на учёт, – сказал мент. «Как же можно «снять побои»?», – подумал я тогда… – Его родителям были отправлены соответствующие письма по месту службы.

«По месту… Вам бы всем по одному месту», – подумалось мне на том родительском собрании.

-         Как ты мог такое сделать, ты же хорошо учишься, – задавала логичные вопросы классная руководительница. – Ты разве не знаешь, что у твоего одноклассника Антона Филлипенко полгода назад умерла сестра?

 

Да… трагедия в семье позволяет людям многое. Смерть малознакомого человека побуждает графомана к написанию слезливой херни. И все сопереживают. Всех «трогает». Сопли текут по бритым подбородкам. Дамы утирают носы и глаза. Закончил читать свой стих «Памяти…» графоман, и воцарилась тишина. Несколько секунд минуты молчания. «Но, как говорится, жизнь продолжается», – восклицает чтец, и на лицах слушателей мелькают понятливые собачьи улыбки. «Кретин, – думаю я о нём, – да твоя жизнь ведь никогда и не начнётся. Ты только существуешь. Не существенно».  

-         А теперь прозвучит более весёлое стихотворение, – объявляет графоманчик. Лужицу слушателей всколыхнул первый балл.

-         Нити дорог переплелись и привели сюда.

Меня – поэта от сохи и сына от соседа.

Для вас на свет рождён был я,

Как ложка для обеда.

Для вас, для вас, мои друзья,

Моих стихов победа!

 

Как хорошо, что на такие «поэтические» сборища я всегда приношу с собой фляжку коньяка, а в идеальном варианте надо бы – огнестрел. Но на такой «вечер», как этот, необходимо тащить с собой цистерну спирта. Дорого мне обходятся обязательные визиты к бумагомарателям. После каждого подобного похода клянусь себе, что больше к ним ни ногой. Но никак не научусь искоренять в себе жалость к юродивым. А пора бы…  

 

  УТРО – ПОЭТ

   ПЕРЕ – ГАРОМ

БЛАГО – УХАЕТ

Сели за пентиумы. Анти-пантеоны умов. Без могилы Рафаэля. И стали строчить-дрочить себе некрологи. Выкультурываться. Известный… признанный… народный… заслуженный… легендарный… всенародный… умер. Не рождаясь. Так и не понявшие трагедии: убийство поэта. И никогда они её не испытают (эта книга на эту тему).  Да и как им понять, когда приматы они; с бананами в ушах, ноздрях, ртах и между отвисшими ягодицами?

Написали две строки и гробики примеряют. Но крышка в таких ситуациях хлопает лишь однажды… в кругу родственников, ожидающих три цента наследства. Ибо нет литературного гроба. Есть история. Для высоких.

 

-         Почему ты не выступаешь в этом клубе? – Спрашивает меня графоман с кучерявой гривой.

-         Я не мечу бисер своих поэтических афоризмов перед брайтонским эмигрантским быдлом. Колбасной иммиграцией. Уж лучше «Самовар-Каплан». К сожалению, моё поколение – это полнейшее дерьмо. Парочка авторов, три с половиной голоса. На «три с минусом». Школьники безглагольной рифмы. В графе «поведение» у них «прим.». Брать пример, неумело воруя строки… Они даже на это не способны. Моё поколение целует коления, испачканные в мазуте. Те колени, на которых оно и стоит… раком. С милицейским жалостливым свистком в жопе, без вазелина. Повизгивая и похрюкивая. 

 

Несколько человек…. И нет больше никого. Некому рюмку подать. Подушиться душой больше не с кем. Словесно просраться.  Вакуум. Заслуженный. Ведь я сам себя вырезал из их среды. Тех, кто обзывал меня другом… Сознательно. Значит, – мною правит навязанное самому себе одиночество. Кто здесь я? Кем являюсь для них? Отбросив от себя всё лишнее, я обрёл свободу. Свободу без радио. Свободу без ТВ и газет. Свобода – это одиночество, которое приходит вместе с любимой женщиной. Свобода – это искусство. 

 

 

-         Я вышла замуж по молодости. Сначала не расходилась с мужем ради детей. Когда дети выросли, не подавала на развод из-за больных родителей. А теперь уже поздно и бессмысленно, на тот свет (к тому свету?) скоро. – Говорила она.

 

-         Писать стихи я начал в юности, романтиком был. Годам к 30-ти меня всё ещё не печатали, но я не терял надежды. И спустя десятилетия (в унитаз?), не забросил творчество, ведь жизнь на него потратил. А сейчас у меня взрослые внуки, я публикуюсь в альманахах и газетах. Я своего добился. – Говорил другой.

 

-         В детстве я предпочитал книги с большим количеством диалогов. С прямой речью. До сих пор лишь ей верю. – Сказал я.

 

 

-         Сейчас моя очередь читать, – брызжет слюной и соплями графоман. – Ты, вообще, кто такая? Ты помнишь? Никакой ты не поэт! Ты – шлюха расфуфыренная! Я читать буду!

 

Хоть не писать, – думаю я.

 

-         Да ты же говно пишешь! – Парирует вялые мужские восклицательные знаки красным флагом лица тореадор-поэтесса. – Жирный баран. – Обрюзгшая графоманка бежит в туалет менять тампон (на кляп?).

 

Заседание клуба поэтов Большого Нью-Йорка продолжается.  Друг за дружкой взбираются подвальные региональные цэдээльщики на спину подкованного пони-пегаса, прозябающего в заокеанском стойле. Теснятся на бедном парнокопытном. Бьют задними лапами по крылатым бокам худой твари. Лишь перья летят. В глаза. И мухи роятся над окаменевшим навозом.

 

Патрик Зюскинд. «Парфюмер».

 

Те, кому не хватило места на животине, бегут в хлев по соседству и строчат, стучат. Выбегают на улицу и звонят на мобильные телефоны, лижут барабанные перепонки редакторов. И туда же льют помои на собратьев по клавиатуре. Затем возвращаются в хлев, где к тому моменту бывшие жокеи справляют поминки по лошадке, которой они обломали крылышки и сломали хребет.

-         За наш клуб – будущее поэзии!

-         Чтобы муза, дорогие коллеги, нас никогда не покидала!

-         И чтобы между нами никогда не было разногласий!

-         Никогда!!!

Дешёвое красное сульфидное вино льётся в глотки. Пальцы-сосиски пытаются взять баре. Хор фальшивит, закусывая колбасой и печеньем. Заседание продолжается…

 

На то еврейский графоман и русский, чтобы считать себя самым лучшим. Поэтом. Поэт-инженер. Поэт-программист. Поэт-часовщик. Поэт-маляр. Поэт с двумя высшими образованьями – это поэт-врач. Поэт-сторож. Поэт-таксист. Поэт-управдом. Поэт-юрист. Поэт-графоман. Поэт-плохо-одет. Серый автор на фоне серого залива, серого неба, серых вагонов сабвея и поносного цвета бруклинских приземистых трущоб. Поэт-не-автор-не-поэт-нет. Орденоносный и лентоносный член союзов, собирающих подать с убогих.

 

До чего же вы иногда бываете милы… Действительно, «до чего»?

 

 

 

 

 

ОБЪЕКТИВ ВТОРОЙ: ЛИЦА НА БРОМПОРТРЕТЕ

 

 

 

- Алексей, обратите внимание, у меня полная коллекция Литературных Памятников.

- Да, Валерий, замечательная серия. Прекрасно смотрится на книжной полке.

 

 ***

 

   – Леша, что такое парадокс?

   – Парадокс, Лена, это то, что ты учишься на третьем курсе филологического факультета Московского Государственного Университета.

 

***

 

Вадим. Прекрасное название для вибратора.

 

***

 

Manhattan. Lexington Avenue. Рекламный щит "Save $". Подсознательно перевожу "Спасите доллар".

 

***

 

Ресторан. Треплюсь с Алешковским. Подходит полуинтеллигентного вида мужичок.

- Вы не подскажете, где находится туалет?

- Вам поссать или посрать? – спрашивать Юз.

- Мне бы... в туалет, – замялся человечек.

- Повторю вопрос: Вам поссать или посрать?

- Поссать.

- Тогда, в подвале.

- Юз, зачем Вы его так?

- А хули? Я думал, что он вздрочнуть хотел. Интересно.. – ответил татуированный философ фени Алешковский.

 

***

 

Ахматовский дворик. Распечатка: «Мужики, здесь мочиться нельзя. За углом McDonald's со всеми удобствами».

 

***

 

Вопрос: "Как умер Иван Царевич?"

Ответ: "Жаба задушила”.

 

***

 

1995-й год. У Шабалина вышел сборник, оформленный Шемякиным. Собралась большая компания...

Kонстантин Кузьминский: «Мишаня, подпиши книжку».

 

***

 

Сентябрь, 11-е. Руины Торгового Центра. Сижу с несколькими пожарными и каким-то человеком с пивным животом из Нью-Джерси. У нас перекур. У толстого человека звонит мобильник.

- Алло. Да, дорогая, понимаешь, я помогаю тушить пожар в Манхэттене в WTC... Честное слово, не пью я, не до шуток. Хочешь, я дам телефон пожарному?

Передает.

Пожарный:

- Murphy's bar слушает.

 

***

 

Америка. 1999. Заполняю анкету в каком-то учреждении. По старой привычке, делаю это с учетом отчества. Алексей Игоревич...

- Не легко сейчас, – говорит секретарша, участливо поглядывая из-под перекрашенных ресниц.

- Не праздник.

- А родственники, друзья «дома» остались?

- Да, – отвечаю.

- Не легко им сейчас.

Я соглашаюсь.

- Бомбят их.

- Как это, – говорю, – бомбят?

- HATO бомбит. Война там. Hеужели, Вы не знаете?

- ???

- Югославию Вашу бомбят. Вы же Игоревич...

 

***

 

Штат Кентукки. Городок Луисвилл. Пенсионный дом «Shalom Tower». Перевожу: «Башня с приветом».

 

***

Конец 80-х. У Марины Тёркиной умирает мать.

Довлатов – Тёркиной: «Нам всем предстоит это пережить.»

Нора Сергеевна Довлатова умерла в 2000-м году. Ей было 90 лет.

 

***

 

В Нью-Йорке, на открытии третьего кинофестиваля русского кино Александр Журбин решил высказаться... по-английски. Итак, открытие третьего "Кинотавра", на подиум поднимается композитор Журбин:

- Hi! God loves threesome!

Может бог и любит троицу, но Журбина он обделил.

 

***

 

Середина 80-х. Классику русской литературы Д-у померещилось, что жена ему изменила.

Пьяный литератор: «В рот брала? За щёку засовывала? Жевала?»

 

***

 

Журналист Александр Грант весьма своеобразно снимал девушек в Москве. Он убеждал их в том, что является космонавтом. Когда же наивные создания интересовались у Саши, много ли он зарабатывает, то "космонавт" грустно опускал голову и молвил:

- Много, но денег этих я не вижу. Всё вычитают за разбитые при посадке корабли.

 

***

 

Я – диссиденту Пипченко:

- С такой фамилией имя не обязательно.

 

***

 

Как-то два моих прозаических произведения попали на стол редактора одной популярной газеты Нью-Йорка. Он позвонил мне на следующий день:

- Алексей, я получил удовольствие от прочтения, но печатать мы вас, к сожалению, не будем. Дело в том, что наша газета рассчитана на бруклинскую публику, а не на интеллигенцию.

 

***

 

Фотограф Павел Антонов:

- Представляешь, та баба назад попросилась.

Я:

- Ну и..? Принял?

Антонов:

- Да, скрипя презервативом...

 

***

 

Звонит Эрнст Неизвестный Александру Захарову:

-         Саш, у тебя не найдётся парочка скульпторов?

-         Да, есть неплохие. А сколько ты им платить собираешься?

-         Долларов шесть в час.

-         Эрнст, понимаешь, у них же дети, жёны...

-         А, я-то думал, что они романтики.

 

***

 

Плохому танцору мешают яйца, а хорошему – член.

 

***

 

Художник Костя Боков: «Хочу умереть от голода.»

 

***

 

Не люблю окололитературных дам. Подстилки! Они даже старости своей не замечают. Тьфу! Особенно противно, когда они «свои» беспомощные «Воспоминания» издают!

 

***

 

Если мы с памятью друг другу не изменяем...

 

***

 

Как-то ко мне в гости привели красивую утончённую девушку. Пианистку. Матерился с опаской. Впервые. Ах, какая барышня! Даже переспать неудобно...

 

***

 

В детстве я «получал» по заднице, спине, рукам, животу, затылку, лицу. Руками и ногами. В основном, – от отца. «Отеческие подарки». Последние двадцать лет мне достаётся только по голове, но от жизни. Что больнее? Конечно, последнее. Как же это замечательно, что отсутствует возможность вернуться в детство, эта нелёгкая для многих родителей дилемма.

 

***

 

Алешковский: «Целый год писал роман. Закончил.., перечитал. И подумал: какое дерьмо! А ведь напечатают!»

 

***

 

Патриция Томпсон (дочь Маяковского) – мне:

-         Маяковского будут вспоминать как моего отца!

 

***

 

Кузьминский о Генисе и Вайле: «Пенис и Гениталис.»

 

***

 

Писатели любят проституток. Проституткам плевать на писателей. Миром правит несправедливость!

 

***

 

Как жестоко одиночество! Как прекрасно жить одному! Из этих двух фраз душевнее последняя.

 

***

 

Сижу и грущу... Кому от этого легче?

 

***

 

Шабалин (Сергей Витт) говорит мне: «У меня есть 1/35 бурятской крови».

Отвечаю: «Уже нет. Водка вытеснила».

 

***

 

Мой знакомый библиотекарь о ревнивых неуравновешенных женщинах бальзаковского возраста (окололитературных бабах из нашего окружения): «Злые бабули».

 

***

 

На двери одного кабинета в редакции газеты «Комсомольская Правда» красовалась табличка «ХРОНИКА». Вахту за ней нёс сильно пьющий человек. И не справлялся с работой. Ему подселили помощника. Тоже сильно пьющего. На двери появилась новая табличка: «ОТДЕЛ ХРОНИКИ».

 

***

 

Городок Форт Ли в штате Нью-Джерси, в котором я работал на ТВ, называл Лефортово.

 

***

 

Сергей Довлатов: «Зашёл к врачу. А он мне: ляжте; и указывает на топчан. Я развернулся и вышел».

 

 ***

 

Сергей Довлатов: «Когда ставят катетер, перестаёшь себя чувствовать мужчиной».

 

 ***

 

Тролль утром: «Голова болит».

Я: «Опохмелись».

Тролль: «Я не опохмеляюсь».

Я: «Отнесись к этому, как к лекарству».

Юлька выпила, ей полегчало.

В «ЦДЛ» Халиф её запечатлел как Юлю Гном.

 

***

 

Надо было родится евреем в Советском Союзе на Украине и переехать в Америку чтобы стать русским.

 

***

 

Как-то в Бруклине услышал: «Я не знаю, но я тебе объясню».

 

***

 

Министр лёгкой промышленности Украины на пресс-конференции в 1993-м году: «Это моё мнение и я с ним согласен!»

 

***

 

Объявление в бруклинской газете с опечаткой (?): «Молодой человек ищет дедушку для сексуальных отношений».

 

***

 

Cтарик Гулль: «Не пей из колодца, пригодиться плюнуть».

 

 

***

 

Поэты Нью-Йорка – маленькие клоны бродского и большие графоманы.

 

***

 

Фиговым листком повис американский флаг в витрине ресторана «Кабул» в Нью-Йорке.

 

***

 

Ноябрь 1997-го. Киев. Метрополитен. Стоит мужик в чёрном пальто с белым воротником. Присмотрелся. Белое оказалось перхотью.

 

***

 

Прочитал в газете: «В море столкнулись два корабля, один из которых оказался подводной лодкой».

 

***

 

За последние десять лет я сменил около двенадцати квартир в четырёх разных городах и странах. Многое изменилось. Кроме одного. В туалете у меня всегда висит один и тот же плакат с надписью «мы поможем вам уединиться...» Я даже помню, кто мне его подарил.

 

***

 

Я – Лене Довлатовой:

-         Лена, опишите, пожалуйста, Сергея. Как можно более кратко.

-         Муж.

 

***

 

Грузовики – это спортивные автомобили. Две двери, всё-таки.

 

***

 

Эрнст Неизвестный художнику Андрею Бартеневу, просмотрев его портфолио: «Да, такое в наши галереи нельзя. Нельзя. Только в самые дорогие... музеи, например».

 

***

В американской фирме решили поднять тонус трудящихся, не поднимая зарплаты. Мой приятель предложил систему переходящего американского знамени. Прижилось. Ленин жив!

 

***

 

Отказывает действительность в поэтах с огромной буквы. Возможно, она права... Моя фамилия слишком короткая. Хорошо будет выглядеть на надгробном камне.

 

***

 

Был на дне рождения Эмиля Горовца. Седой, высокий, стройный. В клетчатом пиджаке. Таким и запомнился. Через несколько недель после этого события мне позвонила подруга и уведомила о его смерти. Я спросил: «Кто следующий?»

 

Ходят слухи, что Горовца в могилу свела «Виагра»... Что ж... достойная мужская смерть 21-го века.

 

***

 

Мамлеевы в Нью-Йорке.

Маша Мамлеева:

-         Надо причащаться. Это же таинство! Таинство! Бог любит таинство, а не ёб твою мать! Причащаться надо, а я нажралась! В церковь надо ходить, но не после ебли!

Юра Мамлеев:

-         О вампирах и упырях знаю из личного опыта.

-         Эрнст Неизвестный – вампир!

 

***

 

Одним достаётся талант, другим – деньги. Третьим – смерть. Я знаю своё место. Оно не самое привлекательное.

 

***

 

Я знаю, о чём говорю, но не всегда понимаю сказанное. Возможно, я кого-то цитирую...

 

***

 

Из одного окна моей киевской квартиры были видны детский сад и школа. Из другого – кладбище. Жизнь на ладони.

 

***

 

Александр Генис об Эдуарде Лимонове: «Враг народа!»

Жаль, что не уточнил какого...

 

***

 

Специфика.

Бруклин. Дискотека. Я и девушка.

Я:

-         Пойдёмте в номера!

Она:

-         Какие?

Я:

-         212.

 

***

 

Кузьминский о Стрижове: «Одна длинная песня».

 

 ***

 

 Чёрно-белое существование обещано тем, кто делает из профессии хобби.

 

 ***

 

Люблю всех! Список плачет по кастрации!

 

***

 

Поповский – Тролль: «Подарите мне власть над собой, а я подарю вам славу!»

Довлатов хохотал двадцать минут, а потом вписал в «Иностранку» Лев Халиф тоже использовал эту фразу в своей прозе.

 

***

 

Не шутка: в Боро-Парке живут парадоксальные евреи!

 

***

 

Ян Медовар грассируя вернулся из Бруклина: «Я сейчас был на Брайтоне. Наших евреев надо резать и выбрасывать! Резать и выбрасывать! Причем, учти, я не антисемит – у меня была русская жена!»

 

***

 

Ян Медовар: «Нужно написать хорошую статью! Я делаю потрясающий концерт! Нашел  прекрасную синагогу! Уже договорился с раввином! Прекрасный человек! А синагога, просто потрясающая, и, что самое главное, абсолютно не религиозная!»

 

***

 

Ставят на кон 2002-ой год. 15 лет назад я учился в джазовой вечёрке. Аки гитарист. Мой учитель Саша Чернышов говорил: «Люди делятся на две категории: одни играют музыку, для вторых играют её. Ты относишься ко второй категории. Потом поймёшь...» Но насколько изумительно было играть пред многотысячной публикой! И насколько я ошибался! Спустя годы, понял, что отношусь ко второй категории. Не обидно...

 

***

 

Писал о банкротстве компании Энрон. Вместо «Пятой поправки к Конституции» написал «Пятая графа Конституции». Прочитал свою статью. Вышел из конторы. Зашёл в бар. Пропустил стакан. Вернулся за стол. И пожалел править... Пришлось, конечно...

 

***

 

Январь месяц. Поэтический вечер. Открывает Шабалин в застиранной джинсовке. Заканчиваю вечер я. В дизайнерском пиджаке.

Февраль месяц. Поэтический вечер в библиотеке. Открываю я – в жилетке и пиджаке за кафедрой с микрофоном. Продолжает Шабалин в модном свитере в сидячем положении возле букета роз.

Последней «встречи с поэтами» предшествовала беседа Тролль и Шабалина:

-         На этом вечере ты не можешь появиться  как раньше.

-         У меня кроме джинс ничего нет!

-         А ко мне ты элегантно приходил в костюме с галстуком!

-         Ненавижу костюмы!

-         Ладно. Главное: не приходи в джинсах. Тем более – это не по сезону.

-         Юля, я брожу в джисах круглый год. У меня нет брюк. И денег.

-         Займи.

-         Размер не подойдёт.

 

***

 

Белла Ахмадулина отмечает День рождения. В ресторане Нью-Йорка. К столику подходит дородная одесская женщина:

-         Мы решили назвать наш поэтический клуб в иммиграции вашим именем и сделать Вас почётным членом и председателем.

Белла моргает глазками...

Соседка Ахмадулиной по столику шепчет Бэлле на ухо:

-         Не судите строго. Это ёбаный кошмар нашей иммиграции.

-         Да, но она же добрая, добрая, добрая....

Ахмадулина любит повторяться.

 

***

 

Тролль – Высоцкому:

-         Когда выступаете?

-         Когда прикажут!

 

***

 

Рассказал своему приятелю американцу о том, как один наш общий знакомый,  тоже абориген, не узнал на фотографии Бориса Николаевича. Приятель удивился: «Быть такого не может! Как можно не узнать Ельцина!? Лысый такой, с пятном на голове...»

 

***

 

Шабалину по работе надо было взять интервью у Юли Беломлинской (Сергей работал на радио). Спрашивает у меня:

-         Слушай, о чём я с ней буду час говорить? Я же о ней практически ничего не знаю.

-         А тебе, – говорю, – и не надо. Она всё равно рот закрывать не будет. Получится «на ура»!

Шабалин был рад: Беломлинская не подвела. Сложно было её затыкать во время музыкальных пауз.

 

***

 

Сижу в баре с Ниной Аловерт. Обсуждаем сложившуюся ситуацию с Лимоновым и произведения этого автора. Аловерт о книге «Это я – Эдичка»:

-         Крик души.

Я:

-         Ниночка, вы, кажется, забыли запятую и восклицательный знак.

 

***

 

Довлатов: «Сказать про себя «Я – Поэт» – это всё равно, что сказать «Я красивый».

 

***

 

Шабалин: «В ликёро-водочном на меня смотрят как на спившегося алкоголика.»

 

***

 

За ночь для написания пяти разных статеек мне пришлось превратиться в соответствующее количество разных дебилов. При подобной халтуре, одна из главных задач, – не мимикрировать себя кем-либо из этих персонажей. То есть, удержаться на двух тонких ногах посреди повсеместной моральной деградации.

 

***

 

Моё самое высокое чувство к себе – ревность.  

 

***

 

Эдуард Штейн – Юле Тролль: «Зачем ты с ним (Виктором Перельманом) связалась, у него же диабет?»

 

***

 

Город. Бар. Стойка. Девушка. Пьём. Беседуем.

Я – ей:

-         Пойдём ко мне.

-         Хорошо. Кстати, сколько ты мне дашь?

-         22 – 23 года.

-         Не лет, а долларов. Я бесплатно не ебусь!

Совсем нюх потерял...

 

***

 

Паша Антонов мне глаголит: «Оставайся при своем, пиши слова, лоб наморщивая, а я – чтобы камера смерть рвала, мгновениями жизнь встопорщивая».

 

***

 

 

 

Антонов меня пародирует: «Я вставляю ее в сапоги, подвожу к проему дверному, чтобы больше твоей ноги не было здесь, позвоню управдому».

 

***

 

И вновь Пашка Антонов меня пародирует: «Большеглазо-губастый минет, начинается новое утро, я купил бы в Россию билет, но живётся уж больно там муторно».

 

***

 

Шабалин -

Жаба, блин..

 

***

 

Бар. Очень людно и громко.

Говорю графоману Стесину:

- Стесно здесь.

 

***

 

Поинтересовался у художника-коллажиста Костантина Бокова, как дела. Боков:

- Понимаете, Алексей, я сейчас выхожу из моральной и физической депрессии, которая началась после сентябрьских событий. Я практически не пользуюсь светом, отключил телефон и выбросил холодильник. Последнее вначале создавало некие неудобства. Дело в том, что я очень люблю рыбу и молоко, а без холодильника первое тухнет, а второе скисает. А там, где я живу в Нью-Йорке, молоко стаканами не продают. Так что я перешел на маленькие картонные пакетики молочка, и оно перестало портиться.

Давно зная Бокова, считаю, что его пора канонизировать.

 

***

 

Выставка фотографий Паши Антонова. На экспозиции его работа «Комар и Меламид с революционным плакатом 1972-го года». На снимке изображены эти выше названные художники с кумачом, на котором красуется надпись «ЁБ ТВОЮ МАТЬ». Дело в том, что, благодаря этому плакату, Комар и Меламид были лишены советского гражданства в 70-е годы. После чего они оказались на Западе и стали всемирно признанными лидерами мирового авангарда. Так вот, владелица галереи Mimi Ferzt Gallery сказала, что снимет эту работу Антонова с экспозиции из-за бранного слова. Так что, господа, цензура не умирает!

 

Не смотря на цензуру, мне удалось эту фотографию поместить в региональную газету. А «Новое русское слово», при публикации материала об Антонове, закрасило слово «ёб»! 

 

***

 

Презентация журнала «Магазинник».

Спрашиваю у Бориса Лурье:

- Борис, как вам, тусовка-то нравится?

- Хорошая, много молодежи. Только боюсь, что они не ради поэзии пришли, а лишь бы оттянуться и потусоваться.

- Не удивительно, здесь и поэзией-то не особо пахнет.

  

***

 

«Любите газету – неиссякаемый источник кульков для семечек». Такая надпись красовалась на стене над моим рабочим столом в редакции. По соседству с этой надписью радовала мой глаз, устремлённая в монитор, фотография Бродского из некролога в “New York Times”.

 

***

 

«Пугай меня, Боже, только не наказывай», –  любила повторять моя прабабка. Я же, как один французский король, боюсь только некрасивых женщин. И неудовлетворённых.

 

***

 

Мой друг обнимает женщину, с которой когда-то расстался по своей же вине.

Я:

-         Проебал, старик.

Он:

-         «Проебал» – не бывает, бывает «недоебал».

Как просто дать женщине выездную визу без направления...

 

***

 

О моей учёбе в школе и институте дед говорил так: «Выезжаешь как помещик... на тройках».

Прощайте, восьмидесятые; прощай, футуризм! Прости, длинноволосая юность!

 

***

 

Художник Илья Шевел о своём однокласснике Мите Шагине: «Ни слуха, ни голоса, а альбомы продаются». Замечу, что Шевел не завидует.

 

***

 

Как-то беседовали с Шагиным у подножия одного русского нью-йоркского пищеблока. Оба в тельниках. Проходила женщина с дочуркой. Девочка: «Мама, смотри, митьки!» Не пойму, как они не заметили всенародного Кузьминского!

 

***

 

После того, как в 1996-м у меня украли рукописи, не писал три года. Я накапливался.

 

***

 

Часто нахожусь в интеллектуальном запое.

 

***

 

Сто лет назад бандиты ходили к поэтам в «Стойло Пегаса». А теперь мы ходим к бандюкам в «Рюмку» и «Самовар».

 

***

 

Поздний вечер. Я и она. Интимная обстановка на диване. Одежда на полу. Потушен свет. Она приносит коробку, откуда достаёт пакетик с таблетками Tylenol.

-         На, – говорит, – воспользуйся.

-         Зачем? – интересуюсь.

-         Чтобы голова потом не болела.

-         Разве от этого должна болеть башка?

-         Ой, прости. Я думала, что дала тебе презерватив.

 

***

 

Подруга поехала к моему другу-экскурсоводу в Париж.

Он ведёт группу москвичей о сорока головах.

Одна баба из туристов спрашивает у моей подруги:

-         Вы сами откуда?

-         Из Нью-Йорка.

-         Я так и знала, что вы где-то живёте!

 

***

 

Я – Феликсу Рейнштейну: «Тяжело Виктору Урину жить с его фамилией в Америке...»

Рейнштейн – мне: «Но как хорошо с инициалами!»

 

***

 

Немая сцена по телефону...

 

***

 

Я – Сергею Шабалину:

-         Мать звонит дважды в день, как минимум... Волнуется, глупые вопросы задаёт: где был? куда собираешься? что ел?

-         А я у своей – единственный сын. Представляешь, как мне приходится?

Мать Сергею даже сотовый телефон купила, который он потом «посеял»...

 

***

 

После того, как я выступил на одном из поэтических вечеров, со мной познакомилась короткоюбочная девица. Затем, я с ней несколько раз встречался у себя дома. Во время последней встречи она попросила, скорее, потребовала, у меня 300 долларов на лечение зуба.

-         С кем ты, – спрашиваю, – познакомилась, с поэтом Даеном или с денежным мешком?

-         Ты не понимаешь, – ответила она не моргнув, – я ищу спонсора!

 

***

 

Нью-Йорк. Бар в Альфабет-Сити. Пью с Серёжей Шабалином и актёром Мэттом Диллоном. Говорим о литературе. Обсуждаем Достоевского, Булгакова и  Пелевина. Достаю шкалик водки из внутреннего кармана пиджака.

-         Зачем это? – спрашивает курящий сигару Мэтт.

-         Выпить, – отвечаю, – здесь, либо в парке через дорогу.

-         Мне уже тяжело воспринимать эту чарльзо-буковщину! – тихо сказал Диллон.

 

***

 

1\5\2002

Из газет:

1.5 миллиона бразильцев станцевали самбо в честь 1-го Мая.

1-го Мая на демонстрации во Франции вышли 1.5 миллиона противников Ле Пена.

Сговорились?

 

***

 

Долго решали с Шабалиным, что будем пить: коньяк или водку.

Сергей: «Давай водку. Коньяк – это слишком интеллектуальный для нас напиток».

 

***

 

Будучи в Париже, Юля Тролль навестила Эдуарда Лимонова.

Тролль:

-         Эдик, это правда, что ты занимался гомосексуализмом?

Лимон:

-         Понимаешь, каждый мужчина любит поэкспериментировать в юности.

 

***

 

Жизнь – это маленькая деревня.

 

***

 

Мой московско-журналистский товарищ Костя Благодаров попросил Витю Пелевина подписать «Generation П» для своей подруги.

Пелевин и тут не сдержался. Дарственная надпись гласила так: «Настеньке от Виктора. И передай Благодарову, что он мне должен 40 баксов».

 

***

 

Мысль, как хорошее вино, должна настояться.

 

***

 

Я очень хорошо отношусь к гомосексуалистам. Чем больше их, тем больше нам!

 

***

 

В 2000-м году я придумал слоган для украинского политика Юлии Тимошенко: «Сколько лет Украина будет ходить по миру с протянутой кучмой*?»

*Кучма (укр.) – национальный украинский головной убор.

 

***

 

Новый сорт водки: АлкоЕда

 

***

Национальный костюм брайтонских жителей: штаны “ADIDAS”, грязные кроссовки и кожаный куртец. Иногда антураж дополняют золотые очки и цепи на шее и запястье. То же, что было 10 лет назад в Совке. Эмиграция жлобства.

 

***

 

Моя подруга Э.М. о кормлении грудью: Рождённый ебаться кормить не может!

 

***

 

Мой друг Д.Ш. разрывает отношения с девушкой.

Она:

-         Go fuck yourself!

Он:

-         Я и так дрочу!

 

***

 

Говорит мой знакомый митрополит: «Мы, разведчики, ой, священнослужители, никогда не пьянеем».

 

***

 

Говорит мой знакомый митрополит: «Я не плохой, но я выпиваю!»

 

***

 

Говорит мой знакомый митрополит: «Я поставил мировой рекорд! Я стал Владыкой за три недели, при этом пробыв простым священником всего два дня!»

 

***

 

Я:

-         До сих пор не понимаю, как течёт ток по проводам!

Мой знакомый митрополит:

-         Это таинство!

 

***

 

О законе всемирного тяготения рассуждает мой знакомый митрополит: «Чем тяжелее кошелёк, тем с ним легче».

 

***

 

Телефонное знакомство одного митрополита с барышней, живущей в России:

- А вы – кто?

- Я – Владыка.

- А, так это вы! Здравствуйте, батюшка!

- Я не батюшка. Я – Владыка. Это несколько иное...

 

***

 

То, что я сказал на презентации своей книги: «Здравствуйте. Можете меня поздравить, – у меня родился ребёнок» – зал аплодирует, я верчу в руках новую книгу, – «он стоил издателю не больше, чем аборт в хорошей клинике». Зал недоумевает. «Имя его матери – Муза. Ребёнка зовут Город Вертикальный». Тираж разошёлся в течение месяца.

 

***

 

Однажды в такси Серёжа Шабалин и я решили, что полное падение нравов, – это ситуация, когда белые женщины перестают реагировать на толстый чёрный хуй.

 

***

 

Сообщения на автоответчике я оставляю так: «Привет! Мне нечего тебе сказать. Пока».

 

***

 

Бодун – суицидальное состояние. Выход из него измеряется в рюмках.

 

***

 

Иногда у людей бывает «объективное самомнение».

 

***

 

Восьмидесятые. Учусь в школе. Звонок на перемену, а я всё ещё за партой читаю «Цветы зла». Подходит одноклассник Халаим и говорит: «Еврэй». С соседней парты поднимается чемпион Европы среди юниоров по метанию диска Олесь Деменко: «Халаим, не клычь його еврэем, вин мой товарыщ! Олексий, пишлы пыты пыво!» Никогда не знал, что слово «еврей» является оскорблением...

 

***

 

Над пропастью во лжи...

 

***

 

«Архипелаг Кулак» – хорошее название для боксёрского клуба.

 

***

 

Идеальный мир – мир, в котором утром в холодильнике всегда находится бутылка светлого пива.

 

***

 

Живописец Илья Шевел и я, выпив бутылку бренди в Риверсайд Парке, решили, что Михаил Шемякин – не художник. Шемякин – ЯВЛЕНИЕ!

 

***

 

Пришёл как-то в гости к Диме Стрижову. Понравилась одна из его последних картин, о чём ему и поведал.

Стрижов:

-         Я бы тебе её подарил, но она уже продана. Хочешь, я тебе такую же нарисую?

Илья Шевел:

-    Истинные живописцы так не поступают!

 

***

 

Иногда я проникаюсь щемящей жалостью к гениальным живописцам. Иногда мне, как поэту, перед ними стыдно. Вот напишет художник прекрасную картину, вложив в неё душу, продаст, и больше никогда не увидит. А потом по ней тоскует... У литераторов всё проще. Кроме одного: нам сложнее прокормиться своим ремеслом.

 

***

 

Как-то у меня состоялся короткий разговор с Михаилом Барышниковым о России, перед моим визитом туда.

Барышников:

-         Страна говно и люди говно. Поезжайте, убедитесь.

Съездил. Со вторым утверждением никогда не соглашусь!

 

***

 

В конце 1997-го я посетил Киев. По возвращению в Нью-Йорк мне задавали типичный вопрос: «Ну как там?» Я отвечал: «В стране бардак и в душах бардак...»

 

***

 

Жизненный опыт подсказывает, что гадости о других людях слушать бессмысленно и бесполезно. Зачастую это безосновательные фантазии клеветника. Добрые же слова, в превалирующем количестве случаев, произносятся без корысти.

 

***

 

«Зачем ты пьёшь?» – вопрос, который мне часто задают.

Мой вечный ответ: « Чтобы напиться, зачем же ещё пить?»

 

***

 

Культурный уровень женщины легко определить по тому, как побрит её лобок.

 

***

 

Украинец украинцу: «Ты знаешь, как москали называют наше пЫво?»

Британец британцу: «Ты знаешь, как американцы называют наш футбол?»

 

***

 

Я и мой друг, закончивший семинарию, во время телефонной беседы решили так: если дать в рот иностранке, то у неё будет русский язык.

Так что приходится давать... Грамотность в массы!

 

***

 

В гости к Виктору Аркадьевичу Урину я пригласил молодого Анатолия Хархурина, пришедшего вместе со своей женой Анюткой.

Аня об Анатолии:

-         Это мой муж!

В. А. Урин:

-         А я – конец  его фамилии!

 

***

 

Перуанская женщина смотрит на стоящую на столике возле моего кресла бутылку пива и на ломаном английском говорит:

-         У тебя с этим проблемы?

Отвечаю:

-         У меня проблемы с молоком, Кока-колой, Пепси, Спрайтом и т.д...

 

***

 

Офтальмолог мне:

-         У вас раздражение сетчатки.

Я:

-         В этом виновата окружающая среда!

 

***

 

Ласкаю женскую грудь. Женщина мне:

-         Водки в груди нет, и не надейся.

Не стал объяснять, что это поправимо.

 

***

 

Павел Антонов мне:

-         Ты не забыл, что пить себе могут позволить только богатые и известные люди?

Я Паше:

-         Богатые могут себе позволить всё, что угодно. Известным могут позволить ещё больше.

 

***

 

Бруклинский автор Александр Гальпер за распитием пива: «Есть такое понятие – клитература!»

 

***

 

С кем поебёшься, от того и наберёшься.

 

***

 

Художественная Литература – это Жизнь, помноженная на Философское Воображение.

 

***

 

Моя подруга Э.М.: «Женщина, которая не вызывает ревности, её (ревности) не заслуживает.»

 

***

 

Женщины делятся на две категории: "возьми" и "бери всегда". 

 

***

 

Однажды Виктор Аркадьевич Урин посвятил мне акростих. В основу первых букв строк легла моя фамилия. Тогда я впервые пожалел, что она (моя фамилия) столь лаконична. А вот и сам акростих:

 

Далёкий путь необычаен,

А что ни шаг, – то вобогровь,

Единственный из многих Даен –

Надежда, Вера и Любовь!

 

***

 

Выступаем я и Урин. Я закончил читку, на сцену выходит Виктор Аркадьевич. В.А. Урин: «В моей жизни было всего две женщины. Первая – Лида. Вторая – все те, кто удовлетворял мои сексуальные потребности». Хорошо старик Блока передёрнул.

 

***

 

Мой приятель архитектор выходит из православной церкви в Манхэттене. К нему подходит пожилая пара, интеллигент спрашивает у моего друга:

-         Вы из дворян?

Мой приятель:

-         Нет, я из евреев!

 

***

 

Жалуется подруга: «Я в последнее время слишком сильно загуляла. Мне надо раскаяться и покаяться».

Советую: «Переспи со священником».

 

***

 

Идея, которую давно пора запатентовать: публичный дом для собак.

 

***

 

Жириновский в Бруклине. Вольфовича гноят из-за торгового договора с Ираком.

Жирик: «Вот вы здесь все бизнесмены. Подумайте: вы готовите и продаёте  пирожки и котлеты. Народ этим травится. Вы получаете за это деньги. Примерно так же мы продаём Ираку «москвичи», «жигули» и «волги».

 

***

 

Владимир Жириновский: «У тех, кто со мной не согласен есть три пути: больница, кладбище, эмиграция!»

 

***

 

11-го сентября 2002-го года дочка моего приятеля поздравила отца с «Международным Днём Террориста». Не поругать, ни засмеяться...

 

***

 

Борис Лурье: «Я – коммунист!»

 

***

 

Михаил Шемякин: «Не могу начать день, предварительно не ознакомившись со всей той грязью, которой меня поливает российская пресса».

 

***

 

Шемякин: «Лимонов – говнюк. Я встречаюсь с Путиным, договариваюсь о том, что бы Эдика выпустили, а говнюк в это время обсирает меня в очередной книге».

 

***

 

Чем занимаются черепахи, прячась в панцире?

 

***

 

Творческий вечер поэта Андрея Грицмана. Презентация нового поэтического сборника. Автор вперемешку читает плохие и хорошие стихи. Перед каждым стихотворением Андрей говорит: «А сейчас мне хотелось бы прочесть...» И читал... После выступления я, Грицман с женой, Гандельсман, Друк и несколько окололитературных дам идём в ресторан. Я произношу тост: «За Андрея Грицмана – человека, чьи мечты всегда сбываются!»

 

***

 

Русский народный антисемитизм: «Чудо-Юдо».

 

***

 

Одна баба мне:

-         Любимый, маленький...

Я – в ответ:

-         Я не маленький, у меня хуй большой.

 

***

 

Истинная свобода приходит к мужчине вместе с любимой женщиной.

 

***

 

"Человек устает бороться и делает вид, что помудрел." /Ф.Искандер/
А помудрев, делает вид, что перестал бороться. \А. Даен\

 

***

 

Говорит мой знакомый митрополит: «Голубизны у нас в церквушке... хоть жопой ешь».

 

***

 

Говорит мой знакомый митрополит: «Повернувшись задом, она показала товар лицом».

 

***

 

Редактор газеты «Повеса» Николай Шидловский: «Лучше иметь сто друзей, чем одного врага». Этой фразе он противоречит своими действиями.

 

***

 

Нью-Йорк фотогеничен даже на любительских фотографиях.

 

***

 

Аппетит приходит во имя еды.

 

***

 

Объявление в газете: «Поздравляем молодожёнов Сару и Тараса с помолвкой».

 

***

 

«Гой, неси», – сказал Исаак Ивану, вручив мешок сахара.

 

***

 

На дне рождении графомана Хархурина я танцевал с американкой. После танца ко мне подошёл её муж:

-         Как тебе удалось? Она же ортодоксальная еврейка, и раньше никогда не танцевала...

Я:

-         А ты её ебать пробовал?

 

***

 

Говорит Сергей Шабалин: «Все живут с разной скоростью».  

 

***

 

Жена моего друга: «Как можно засунуть в себя вибратор? Можно же умереть со смеху!»

 

***

 

Евтушенко представляет знакомому поэтессу Б.: «Она выглядит как распутная женщина, но на самом деле, – она верный и преданный человек; а мне б хотелось, чтобы было иначе».

 

***

 

Саша Шленский: «Зубов бояться – в рот не ебать!»

 

***

 

Живописец Саша Захаров и я решили, что в стране, в которой валюта является товаром, а водка – валютой, Совок неистребим.

 

***

 

Где сказано о том, что Айболит был вегетарианцем?

 

***

 

Евгений Рейн в Нью-Йорке. Перед выступлением…

«Алексей, когда моя жена отойдёт, налейте мне рюмашку… Ведь, если увидит, убьет…» Случай не представился.

 

***

 

«Путь к женскому сердцу лежит через…» Бред! Путь к нему должен стоять!

 

***

 

Однажды Нина Аловерт не смогла придти на моё выступление. По телефону аргументировала так: «Барышников выступает в тот же вечер, что и вы». Я бы сам предпочёл Барышникова…

 

***

 

Сутки, проведенные мной на бетонном полу нью-йоркской тюрьмы в марте 2003-го, много хуже часов, проведенных в киевской 1997-го с «Макаром» у виска. Причина проста: в США мне казалось… В США мне казалось.

 

***

 

Году в 93-м со мной знакомилась одна миловидная девушка.

Она:

-         Я очень люблю литературу. Мой любимый писатель – Булгаков. Очень люблю его книгу про КОТА.

 

***

 

Паша Антонов: «Просить у Даена – просить подаяние».

 

***

 

Борис Лурье: «События 11-го сентября 2001-го меня не затронули. Я пережил Румбулу и Бухенвальд».

 

***

 

Рита Бальмина: «Нельзя оскорбить женщину, послав её на хуй. Это же комплимент».

 

***

 

Надевал тфилин. Процесс напомнил измерение давления.

 

***

 

Зимой я радуюсь, скрывающим уродства человеческих тел, пальто, длинным юбкам, джинсам. При этом с нетерпением жду «короткоюбочный» сезон. Вот она –  парадоксальность календаря.

 

***

 

Одна дама говорит мне: «Я обожаю твои стихи. Ты самый лучший и гениальный».

Та же женщина через два часа: «Твой член лучше твоей поэзии».

Миллионное доказательство местонахождения женской души.

 

***

 

Авангард к XXI веку не применим. Он изжил себя в ХХ.

 

***

 

Только на четвёртом десятке я на собственной шкуре ощутил, что многие мои стихи зажили собственной жизнью. Враги Отечества! Но я от них не отрекаюсь.

 

***

 

Стихосложение – это не профессия. Много больше. Это работа. Зачастую – не оплачиваемая.

 

***

 

Практически все женщины, с которыми я спал последние годы, трахались не со мной, а с поэтом, носящим моё имя. Другие мужчины радовались бы на моём месте...

 

***

 

Читающие делятся на читателей и критиков.

 

***

 

Евредный человек.

 

***

 

Нельзя любить Родину. Представьте: Вы мастурбируете на географическую карту.

 

***

 

Собака: «Гав!»

Кобыла, но!

 

***

 

Вагрич Бахчанян: «Без графоманов скучно».

 

***

 

«Первый поэт, которого я встретил в Петербурге, был Сергей Городецкий».

Сергей Есенин

 

«Последний поэт Серебряного века, которого я встретил в Москве, был Сергей Митрофанович Городецкий».

Виктор Урин

 

***

 

«Когда мне было 20 лет, Владимир Маяковский взял меня с собой на Украину выступать на поэтических вечерах. Если бы в то время жил Виктор Урин, то я бы не поехал, так как Маяковский пригласил бы его» – Семён Кирсанов на пленуме Московской писательской организации, 1947 год.

 

***

 

Анна Ахматова – Виктору Урину: «Мне ваш Театр Поэта напомнил 'Балаганчик' Александра Блока».

 

***

 

Как-то, мне пожаловался бруклинский автор Гальпер: «Старик, понимаешь, один я, надоело кончать в кулак». Отвечаю: «Сейчас позвоню Н., и она приедет тебя раскулачивать».

 

***

 

Интеллигентность – мой порок(г).

 

***

 

Таможня

В Пекине

Там можно

В бикини

 

***

 

Виктор Аркадьевич Урин:  «Бриллианты должны общаться; только тогда они обтачивают друг друга и принимают взаимопрекрасный блеск. И всё это – мы с тобой, Алексей. Кто-то скажет, мол, это красивый трёп. И был бы прав, если бы ты, Алексей, не стал автором охуительной рецензии, посвящённой

ВИК.АР.У.

Это можно сравнить только с Вознесенским, который к моему юбилею произнёс:

«Виктор – эра  

Век – тореро»

 

***

 

Так Ан. Вознесенский подписывал свои книги Л. Халифу: «Халифу, – его золоту».

 

***

 

Дарственная надпись В. Урина на первом томе его собрания сочинений:

«Алексей Даен – новый компьютерный автор – нового XXI века. Его голос своевременен и современен, как соло в хоре…»

 

***

 

Говорит Лев Халиф: «Урин совершил в своей жизни только один подвиг – насрал на ступеньках американского посольства».

 

***

 

Лев Халиф о редакторе одного издательства: «После приветственного  рукопожатия хотелось пересчитать пальцы на руке».

 

***

 

Виктор Урин: «Дети духа выше детей спермы».

 

***

 

Семейные жизни привили мне ненависть к словам «где», «сделай», «дай».

 

***

 

Хорошее слово «благородство», как жаль, что слишком редко приходится его употреблять в контексте.

 

***

 

Берегись ебя…

 

***

 

Живописец Клад Монет

 

***

 

Забавно, что всё ещё употребляет данную фразу: «Он вставал с первыми петухами».

 

***

 

Выраждение лица.

 

***

 

Не забуду мать. Подпись: Радуев.

 

***

 

Из письма (июль, 2003) Ахмеда Закаева, адресованного мне:

«Уважаемый Алексей, при встрече я, наверное, узнал бы тебя. А сейчас, извини, что-то не припомню. В любом случае, спасибо за дружественный тон письма и чудесный стих («Репортёр в 1994-м году»). Без преувеличения, он меня тронул. Я уже по нему знаю, что твоя судьба хоть и не надолго, но пересеклась с судьбой тысяч таких, как я, чеченцев. Надеюсь, еще раз встретимся в Чечне при более благоприятных обстоятельствах. Что сказать тем, кого ты называешь "колбасными эмигрантами", я не знаю. Бог им судья. Они, вроде бы, должны знать, что в истории уже был яркий и поучительный такой пример отношения к людям по национальному признаку. Я имею в виду немецкий фашизм, для которого из бывших советских никакая нация не являлась полноценной. Тем более, например, русские или евреи.

О Шамиле Басаеве я, разумеется, знаю многое, так как долго с ним общался, причем в самых экстремальных условиях, когда люди, как считается, лучше узнают друг друга. Буду краток: Шамиль – очень неординарная личность, прирожденный воин. Он обладает сильной волей и фантастической изобретательностью. Смелый до самозабвения, он также беззаветно предан идее освобождения Чечни от колониальной зависимости. По моим наблюдениям, Шамиль напрочь лишен национальных или религиозных предубеждений. Презирает трусость и предательство. Шамиль Басаев считает, что жестокость российской военщины и ее молчаливое одобрение со стороны международного сообщества не оставляет чеченцам возможности выбора средств самообороны.»

 

***

 

В очереди в советском магазине: «Женщина, вы последняя?»

 

***

 

Художник Марк Поляков: «Вся современная русская поэзия может уложиться в одной фразе: меня выебли, денег не дали».

 

***

 

Поэта Михаила Луконина как-то спросили, какая из его книг самая лучшая, он сказал: «Лучшую свою книгу я напишу, когда Урин умрёт. Это будут воспоминания о нём». Это сказал человек, который, к сожалению, не успел похоронить Виктора Урина, а В.У. его похоронил и, кстати, бросил в луконинскую могилу на Новодевичьем кладбище вот какую записку:

«Луконин! Что сказать теперь, Луконин?

Вся жизнь твоя – на ветер, на разграб,

но как явленье, ты не похоронен,

раб Божий и правительственный раб».

Луконин (из предисловия к книге Урина «Говори, Мамаев-Курган»): «Если первым из поэтов на Луне будет Виктор Урин, мы не удивимся».

Михаил Луконин умер в 1976-м году. Урин – 30-го августа 2004-го в 8 вечера. В бруклинской больнице.

 

***

 

Как-то, в конце 70-х, Вагрич Бахчанян навестил не так давно приехавшего в США Виктора Урина. Электричества в уриновской квартире в Квинсе не было, впрочем, деньги у Виктора Аркадьевича в то время тоже не водились.

Бахчанян:

-         Как же вы живёте без света?

Урин:

-         Я собой освещаю квартиру!

 

***

 

Чем дальше влез, тем больше вдов.

 

***

 

Вагич – бахуительный человек. Был когда-то.

 

***

 

Лев Халиф о нью-йоркском поэте К.: «Стишки у него такие же маленькие, как его пиписька».

 

***

 

Виктор Урин: «Алексей, ты самый смелый, поэт, которого я когда-либо встречал, – не боишься выставить себя в негативном свете».

 

***

 

Пушкин – не наше всё.

 

***

 

Мне часто задают вопрос: «Вы были знакомы, и по сей день дружите, со многими классиками русской, и даже американской, литературы; кого из них вы считаете своим учителем?» Мой ответ прост: «Учителями я считаю всех авторов, которых когда-либо при различных обстоятельствах мне посчастливилось/пришлось прочесть. Одни из них учили как надо писать, творчество других указывало как не надо писать. Лишь несколько Поэтов своими словами/произведениями дали мне понять, что писать я должен как Алексей Даен, и даже лучше, если получится…».

 

***

 

Один за всех. А все – в одного.

 

***

 

Книгу Вагрича Бахчаняна «МУХ УЙМА» компания OZON внесла в категорию «Детективы. Боевики».

 

***

 

Вознесенский – Иисус Христос советской поэзии.

 

***

 

Сталин… в человеческой шкуре…

 

***

 

На одном из съездов (пьянок) американских писателей я познакомился с переводчиком Кортасара – Грегори Рабассой. Поинтересовался у старичка, его впечатлениями о первой встрече с Хулио Кортасаром.

Рабасса:

-         Очень много курил, и не пил. Кортасар, вообще, очень мало пил. И так рано умер… А ты, Алексей, долго проживёшь…

 

***

 

Тяжело жить не запретишь.

 

***

 

Лев Халиф: «Алчность обесценивает деньги».

 

***

 

Безмен бизнесмена…

 

***

 

Лев Халиф о Московском Литературном Институте: «Студия горького опыта».

 

***

 

World peace

Ввод пись

 

***

 

Наступить на горло собственной пенсии...

 

***

 

 

Прощание с телом Бродского. Выстроилась очередь, в которой писатель-фантаст из Одессы Толик Гланц травил анекдоты Черномырдину.

 

***

 

Л. Халиф об Америке: «Мы дышим этим воздухом через противогаз».

 

***

 

Лев Халиф меня критикует: «Ты пишешь преступно густо».

 

***

 

Жизнь пропита не зря.

 

***

 

Взять себя в руки... Чужие.

 

***

 

Треска печени.

 

***

 

Высшее не начатое образование.

 

***

 

Многомыслие – сиротство от мыслей.

 

***

 

Дарственная надпись поэта Леонида Сороки на книге «Галилейский круг»:

«Лёше Даену – поэту и земляку – искренне.

 

Тебе, любитель острых блюд,

Продукт понравится едва ли.

Он не о том, как мы ебали,

А лишь о том, как нас ебут».

 

***

 

Вагрич Бахчанян: «Журнал ‘Член с кий’».

 

***

 

У каждой хуйни должен быть свой конец.

 

***

 

Дарственная надпись писателя и поэта Ефима Шубенцова на его англоязычной книге:

 

На память Лёшеньке Даяну,

Моих стихов Вы первый критик.

Ошибку зрите даже спьяну

И, к пущей радости, не нытик!

 

***

 

Не хлебом елдиным жив человек.

 

***

 

Родина, мать зовёт!

Родина мать зовёт.

 

***

 

Коллеги: редактор и ассенизатор.

 

***

 

Стенли Баркан, во время работы над макетом сборника русской поэзии: «Человек, который придумал клей-карандаш, заслужил Нобелевскую премию».

 

***

 

Мухи творчества.

 

***

 

Из письма Жени Степанова (я передавал Константину Кедрову стихотворения для «Журнала Поэтов»):

С Кедровым о тебе произошел такой диалог:

— Константин Александрович, получили?

— Да, спасибо, очень интересно.

— Я могу сказать, что Вы с интересом читаете?

— Скажите, что напечатаем. И рекомендуйте нам других авторов.

 

***

 

Судя по стихам Евгения Рейна, их автор – колбасный иммигрант из СССР в Россию.

 

***

 

Рас продажа.

 

***

 

Баланда о любви.

 

***

 

Поэта далеко заводит речь

Поэта должен я предостеречь

 

 

 

 

ОБЪЕКТИВ ТРЕТИЙ: МЫШЬ ПУХА

 

 

Данный Объектив был написан скорострельно. Первые строки его были зафиксированы моей женой, внимавшей моему полутрезвому голосу из аэропорта имени трупа Кеннеди. Последующие были написаны в домашней обстановке в компании виски и пива. Эта часть книги посвящена Жене Степанову – московскому поэту и издателю. Кабы не он, то не светил бы неон издательства российского. Что ещё?

 

 

 

 

 

язык до киева доведёт

а мне куплен билет

в обратную сторону

 

читает пиит

за столом

туловище отдельно

ноги вместе

 

по кеннеди аэропорту

собственное тело несу

живое и трезвое

посылки встречая

журнальные

 

табличка

delta airlines

aeroflot

опаздывает

трезв пилот

 

минутки в ожиданья зале –

перфорация

работоргового

рынка

 

перевёл бальмину

и рита русской

стала раком

 

клубника в сахаре

дешевеют бабы

вот и воюем

воем

 

два человека

на четыре лапы

упали

семья

 

поэтический вечер

в большинстве

пииты

 

жена вернулась

ночью поздно

с букетом подсолнухов

пьяно – красивая

от любы – подруги

домой – главное

 

степанов рукопись

прислал

книгой издал

лучшей в этом году

 

мне посвящают

стихи

фильмы

прозу

мультфильмы

а я им – себя

 

за меня бродский

в ресторане платил

а я – за его книги

их перечитываю

а после обедни той – какал

 

сумеркин добр и умён

кузьминский энцеклопедичен и резок

гостеприимен каплан

рейн по-своему мерзок

только что позвонил графоман

гафнер-нержин

люблю отдельные его строки –

издам

а рейну отказал

в выступленье

в 2003-м году

откажу и в 2005-м

 

халиф сказал мне:

всеяден хоть и талант

добавил:

преступно густо пишешь

бахчанян назвал

скандалистом

сумеркин – бунтарём

кузьминский – мудаком

жена – алкоголиком

сыном – мать

так и не умираю

 

умер

урин

умирает

межиров

один – в больнице

другой – в манхэттене

но не на страницах

историй бумажных

 

борис лурье

сказал нет

себе

no!art

 

принять премию

президента рф –

насрать

на поэзию

мочегонят вот пидары

 

ни слова о политике

есть ли слова о политике

человеческие

полью тигли

 

если хуй – это мат

и пизда – мат

то как объяснить

рождаемость

мат ли пупок

можно ль

сношаться на матах

 

вся жизнь в корректорских значках

минуты дни десятилетья

всё вынесено на поля

и на кону болтается бессмертье

 

собака – друг человека

но псине ли друг

человек

 

ударь

удалью

дарья

даена

а му

 

когда в горле

застывает позапрошлое

а в кулаке ногти

кровят ладони

не хочется думать о будущем

и чувствую

надо отправить в конверте

на деревню

иисусу прошлое

используя

fedex

ведь

ups

дороже

и дать стихам

а если дать

то по роже

рифмой

верлибром затем

затемно затемно затемно

зачем-то

 

 

Пи.S. комментарий к.к. кузьминского

 

а.д. (атвет)

 

шизО но не без

покрошить на

оно и получится

потом ссЫпать обратно

в ту же посуду

да-да метод

ссать тцарой

и мерингом

мерином

стать ритой бальминой

раком

всех на хуй

и на хохол

даёшь

даен

 

(попо-воду и без)

 

бзз

 

26.7.04

 

 

Пи.Пи.S. комментарий евг. степанова

 

Леша, что касается стихотворений, то я прихуел! Куда его теперь девать?! Если у себя опубликую, меня на части разорвут. Но опубликовать, блядь, где-то надо. Я теперь вошел в историю литературы. Благодаря тебе.

 

26.07.2004   

 

 

 

 

ОБЪЕКТИВ ЧЕТВЁРТЫЙ: НА ЗАДНЕЙ ПОЛКЕ

 

 

«Оно было проще, только не судьба

разбиться на блестящие осколки,

автоматически почти ища себя,

свалиться в полудрёме с книжной полки,

избавиться, исчезнуть в самоволке,

оклеветать и выплюнуть любя.»

 

Из Константина Донина

 

 

«Всё лезу, лезу и лезу на верхнюю полку…»

 

Из Олега Григорьева

 

 

 

Писатели – люди противные, склочные, мелочные. Посредственности – завистливые. Самый мерзкий тип автора – человек с толикой таланта. Эту толику он всегда сажает на трон собственного разума в роли царя Анатолия-Ивана-Мойши Первого-Последнего. Вместо скипетра – авторучка. Вместо державы – рулон туалетной бумаги. Писатели – люди ранимые, когда речь заходит о них любимых или об ими чтимых. Могут попытаться и по роже дать, да руки-протезы коротки. Мне не раз за критику Хлебникова и Пастернака хотели глотку перегрызть, но на пробу оказалось, что у грызунов пасть не больно широкая и зубки зыбки. Не могу воспринимать коллег по цеху, и к ним примазывающихся, без спиртного.

-         Боишься ты, старик, реальности, жизни. – Говорит мне мой друг фотограф Антонов Пашка, унося со стола выпитую мною за полчаса чекушку и наполненную окурками пепельницу. – Бежишь от неё.

-         Не бегу, а пересиживаю в своей конуре за бутылкой, куревом и клавиатурой. В прятки играю. – Отвечаю.

-         Долго не попрячешься.

-         Со смертью я играю в ту же игру.

 

Определённо, невозможно выносить общество человека, не выпив. Тверёзый, я малоразговорчив и угрюм. Чувство юмора ждёт заправки. Дозаправки в воздухе. Язык и рука ищут пиво либо рюмку. Но могу и из горла – не раз приходилось. А в компанию писателей, хоть чуть-чуть не заправившись горючим, – ни ногой. Живые классики спорят кто из них живей и классней. Профессионалы ругаются друг с другом, выясняя кто из них достоин премий, всяческой народной любви и признания классиков. Графоманы обвиняют друг друга в графоманстве, непрофессионализме и мечтают вступить во всякие клубы и общества (лучше б мне свои членские взносы пожертвовали). Критики хвалят тех, кто хвалит их. Издатели и редакторы исходят пеной и слюною, обхаркивая чужие издания. Над богемой застыло облако зависти. И ни с места… в карьеру.

 

Пушконанисты, нахлебниковцы и пасторнаивцы. Три трупа поделить не могут. Патологоанатомы прошлого. Другие нарисуют на зеркале крестик, отойдут на пару метров от своего творения, полюбуются и окрестят его «визуальной поэзией». «Да вы слово-то допишите», – советую им. От заборов… и то иногда поэзией разит. А от них – говнецом и чесночной колбасой. Один вот пиит, узнав, что на компьютере за секунду можно менять шрифты, начал ваять «компьютерную поэзию». Не станешь же объяснять старику, что термин «поэзия» не поддаётся градациям.

 

 

и так по порядку     закончить перевод     супругу дождаться
собираться будет недолго     затем автобус     и вот мы в
самоваре     на дне рожденья покойного      бродского

читают     читают почти бессловесно     если верить другим     то стихи
но куда важнее количество проставленного     а затем выпитого
а перед тем как перейти к распечатанному     повторят: стихотворения

и конечно же врут рифмовальщики     ведь такова их затея
на публике     среди которой по праву всегда будет барыня с мальчиком
в ладоши захлопает и не пожалеет десятку на изданную идеалистом книгу

остаётся лишь выйти на улицу и закурить     объяснив друг другу абсурдность поэзии
как величины метрической     кивая разбавленными бокалами
и на возраст сетовать до неприличия     пока не заткнёшь себе рот разума кляпом

а далее естественно квартал до магазина уменьшится до скидки для завсегдатая
и с джазовым музыкантом незнакомым кокаиновы линии в японской гостинице
проиграют в рулетку где чёрное – обязанности а красное – зарплата по пятницам

и вернёшься     ведь так положено     домой     намотав время на распорядок
включишь компьютер     и магнитофон     через кой берлиоз в цифровой обработке
продирижирует эти строки     приблизит пенсию     отдалит старость

 

 

Незнания же поэтов впечатляют своей глубиной – в год создают по новому «стилю». И кричат об этом на весь оглохший на правое ухо мир. Пока не толкнёшь их пяточком в дерьмецо. Но и эта хирургическая операция не всегда помогает, так как носы авторов давно в вываленном в грязи пуху, и обоняние отсутствует.

 

Не любят наши авторы следить не только за написанным ими же, но и за собой. Не мирское это дело. У них дела поважней. Как жаль, что многие из этой братии не потеют коньяком или лавандными маслами. Мир бы вокруг них лучше пах. А так – пахом. Мы, говорят, на плахе.

 

Поэзия, как своя, так и чужая, мне приносит (даёт) умиротворение. В мире, где все уравнения – неравенства. Да, поэзия, как красавица, мне даёт. И не потому, что моя фамилия – Даен. И я ей даю. Всё что есть отдаю. Иногда поэзия приходит ко мне под видом содержимого бутылки, иногда – нескольких. Бывает, явится ко мне в виде предмета или человека. Но, так или иначе, тянем мы друг друга в койку. Тянемся друг к другу. Большинство же окружающих меня писателей – импотенты от рождения. А раз Бог не дал, то и богиня не даст. Слово – не воробей и не орёл. Вообще, – не птица. И не ангел. Слово – это движение, а не топтание на пересечённой другими местности. Нет шага, нет толчка (оба должны быть), нет взмаха веслом, нет ветра в парусе – нет поэзии, и нет, тем более, поэта.

 

Горе-коллеги пытаются ставить мне палки в колёса. Так как моя палка стоит у них поперёк горла. Задыхаются бедняги. Чуть ли не общества даеноненавистников организуют. Органы немых органов.  Но крысы, попавшие в бочку, начинают поедать друг друга. А последний грызун, что естественно, помирает с голоду. Так уж устроен мир. Только война в мире этом иного порядка. Объявившие войну боятся её же развязать. Ибо слово их – пархатое. Воздушки, чтобы справиться с ним, хватит; или камешка. Правда, пролетит словечко то, бывает, и какнёт на меня, но помёт всё рядом падает, не попадает. Зачем же я стану в такое словцо целиться? Да и под ноги смотреть не мешает. Под ноги и вперёд, не забывая, что за спиною тяжёлый станковый рюкзак и… участок пути-дороги пройденный.

 

Пишется тяжело и легко одновременно. Лёгкость даёт опыт, он же и преграды ставит. И некоторые заграждения. Играет со мной: разрушит или нет? В упряжке с ним – чувство, но тот же опыт-редактор вовремя кладёт своего спутника по неволе на весы. Лёгкость придаёт и алкоголь, с которым на следующий день воюет опыт-корректор. Недолгое время я работал со стенографисткой – начитывал ей. Ни одно достойное меня произведение тогда не вышло. Писать (в независимости от ударения) надо в одиночестве. Благо, я научился не замечать окружающих, когда мне это необходимо. Умение полностью абстрагироваться – одно из моих ценнейших и незаменимых качеств. Как и поэтичность – одна из моих составляющих. Пускай, порой, и грубая, как сама реальность.

 

Поэзия – это не только профессия. Это ещё и суть жизни поэта (простите тавтологию). Когда сама творческая жизнь становится целью жизни (простите ещё раз). Тогда и словарь избавляется от уже чуждого тебе слова – «существование».

 

 

Шеренга, скорее, ряд. Звукоряд, ожидающий пощёчину шрапнели. Словоряд, мыслеряд, ненужный самому себе, забытый теми, кто был близок. А если и был близок, то насколько? Постольку… По столику… Хрустальные близкие… Чужие бетонные… Поэт лежит на одре собственного стихотворения. На нём и родился. На нём и выродился. И в нём. И нем. Не мой поэт. Немой поэт. Бессловесен бумажно. Парализован комплиментами критиков. Уколот в вену любовью малочисленного читателя. Парализован критикой критиков. Не умеющий абстрагироваться. Автор во времени настоящем. Ряд из одного человека. Как много его! Как всё мало ему! Разложился…

 

Детство и юность – то, что должно быть выброшено на помойку памяти. Ностальгия по собственному трупу. Многими своими произведениями я пытаюсь найти мусорный бак, в который с силой Ниагарского водопада, рухнут мои детство и юность. Вся проклятая мною Совдепия – ментовская страница, уложившая на шконки миллионы моих бывших сограждан. Эскадрилья доморощенных авторов целится дискетами. В меня. А я – уличный. «Мои университеты» – подворотни, – Бодлер, Блок, Булгаков, Бродский, Битлы, Бейкер, Бляди, Быдло, Бары, Бродвей.

 

Нас разделяют метр пространства «на передовой» (это камера-обезъянник, перед судебной залой), поколение, раса, короче, – всё!

-         Меня отпустят? – хлюпает мальчишка…

-         Конечно! – выцеживаю тихо-тихо.

-         Слышь, пацан! – доносится голос с левой яйцеклетки (будки стрелы с адвокатом), – Сюда! – и мальчишка начинает дрожать. И смотрит вопросительно на меня. Жалобно. Просяще.

 

Обычно две из трёх яйцеклеток пустуют. В одну из них и волокут пацанёнка. Его опускают. А затем бросают на середину. Мне под ноги. Я на корточках, по-чеченски. Пацан не орал. Не мог – его же кроссовок был засунут в его собственную, привыкшей к марихуане, пасть. Я наклоняюсь к девке-мальчику и заглядываю ему в зрачки. Привычно по-журналистски  слежу за форсирующими его щёки слезами. В этот момент его вызывают к окошку. Негры-насильники смеются. Я бессилен. Я такой же зек как и они, только кожа белая. И пресс железный. Кидаюсь на пол в хлорке и начинаю отжиматься. Страхом руководствуюсь. Прыгнут – прибью (успел расстегнуть значок на отвороте пиджака). Прикоснутся ко мне – захуярю иголкой защёлки прямо в глаз, к тому моменту уже успею её оттопырить. Нас в камере – 20. 5 – спит, половина – неровно дышит на полу. Узники Централа разнятся. Но основные статьи – наркота, либо побои, или воровство. Ворюги – самые болтливые. Заранее знают, что ждёт – Райкерс-Айленд или Син-Син. Уже договариваются о том, что будут держаться вместе. Чушь! Друг друга выебут и прирежут! Обращаются друг к дружке так: Негр. И ко мне также. Я – единственный белый. Лишь бы вызвали в зал суда до часу ночи, ибо потом – посиделовка ещё на сутки – суд приоткроется лишь в воскресенье. А ведь не евреи ортодоксальные!

Повезло, – вызвали за 10 минут до закрытия. Прокурор попросил 5 тысяч залога, но отпустили без денег. Куда он, падла, денется? – прочитал я в глазах судьи. И вот свежий ночной воздух, и я стреляю сигарету…

 

 

шего авторамне книги снятся книги в разных переплётах

авторов на русском и английском друзей в том числе

иногда свои но реже при этом мне удаётся

перелистывать и штудировать все эти труды

книги – пальмовые листья на божественных женских чреслах

 

содержанье прочитанного забывается утром

слова богу и так до черта информации

прекрасно что существует эта черта

секунда между бодрствованием и состоянием сна

мгновеньем между словом жизни печатным и мечтой устав

 

 

Всё больше англоязычных книг появляется на моих полках. Пикируют они по почте. Авторы присылают. И издатели. В глазах каждого сборника просьба: переведи меня на русский язык, дружище. Некоторые того стоят. Их и перевожу. На поверку, оказалось, что американские авторы куда менее склочные, чем русскоязычные. Манией величия аборигены страдают в меньшей степени, чем «вывезшие культуру»… на экскурсию…

 

И пошла культура гулять по Америке. Ох, пошла несовершеннолетняя! Брюхо нагуляла от духа святого, родила дебила чернобыльского. И стала с ним цацкаться, а младенец пьёт отравленное молоко из скудной сиськи и говорить никак не научится. Даже ему – дебилу – заговорить сложно. Не знает на каком – русско-английском или же англо-русском. Сложно ему бедному пучеглазому, низколобому. Лишь орёт что есть сил, соседям спать не даёт. Укрываются те одеялом с головой, засовывают уши в вату. И проклинают всё и вся. Но настырен ребёночек, соской плюётся, дойку новую просит. Да где ж её взять-то, когда все сиськи подростковые? Мать-то – потаскуха малолетняя. Вот и ходит-ездит она по весям. Вся… Бывает, зависнет. Перезагрузится. И повиснет.

 

время ушло в декрет прошлогодние книги рожать

не нужные как пива глоток перед деловой встречей

ушло в декрет пузатое позабыв под каким подъездом

было оприходовано оплёвано спермой и брошено

время ушло меня прихватив за компанию за мысли

уволокло за шкирку как циферблат как невесту

 

сравниваю себя с невестой а должен с продавщицей

в гастрономе или же супермаркете пахнущей керосином

потеющей газом которая не баба уже а бородатый мужчина

потеющий коньяком бурбоном и пивом должный алименты

в грязной рубашке с пиджаком поверху со значком

на котором надпись писателей в гаагу писателям женщин и вина

 

конечно женщин и вина в виде водки и пива и ещё кокаина

такой себе млечный путь из распахнутой памяти как равенство

нравственной лоботомии вывешенной на стене интернета

вот и плачет пепси-колой писатель дёргаясь нервно

рифмовать идиот хочет слова сочинять насиловать свою плеву

и дрочить на всех лен оль наташ элеонор ванесс и одну виолетту

 

 

Начинают приземляться на книжном шкафу журналы и книги с моими англоязычными с русской ментальностью стихами. Интеграция в полном смысле. В полный рост. Человеческий… почти. Почитай и прочти. И прочее.

 

 

что же это когда всё похоже на полку стойки моего бара
четырнадцать рюмок из разных сервизов
костыли ченстоховы рафаэлевский дождь пантеона
чётки-кольцо монреалевского святого иосифа
песни – одна блатата – не сизифа

                книги – круг вокруг меня не горят – горятся
                образуя ложе ложу ложь братство
                окружают заходя с тыла обстреливают с передовых позиций
                бомбят страницами ремарками и закладками
                это война графа с графством

в графе местожительство – со шпилем небоскрёб
тринадцать тарелок из разных наборов
из которых ем кем-то подаренными ножом и вилкой
приправляю из найденных перцовки солонки
себя и употребляю в тиши разговоров


        чёрт додери как всё в жизни плутовски по-детски не винно
        созвучно странствования граничат с пространством
        убаюкивает даже нежный рокот автострады
        рушатся сбитые на паркет одноэтажные книги
        …и строят интриги другие собой засоряя пространство

 

 

С первого класса родители меня таскали по психиатрам и клиникам. Люди в белых халатах ставили диагнозы. Старшие родные смотрели на меня как на сумасшедшего (до сих пор), младший брат называл «гадостью». Я боялся любого громкого звука, страшился попросить разрешения выйти в туалет у лауреата сталинской премии – классной руководительницы, губя свой мочевой пузырь. Жил без аппетита. И так – до рок-н-ролла, до первых литературных неудач, первой женщины. Искусство сделало меня бесстрашным.

 

А ну! Дать-ка ей по самые патиссоны! Литературе! Интеллектуальные! Загадка русской души пленит себя в знаке вопроса мазохистской структуры собственным отсутствием. Повседневной поглощаемости псевдо-рынка. Друзья мои сдохли на перронах её ожидания. Друзья мои занесены в Красную Рукопись подсознания. У меня их мало. А, точнее, – меньше, чему и рад. С Пастернаком больше не дружу, с Ахматовой, Вознесенским… Коситесь, ряды! Отлетай, шелуха шолоховых! Теснитесь, оставшиеся в живых на полке. Подпирайте друг друга, раненные. Не бейте локтями, не толкайтесь ими, а поддерживайте за них друг дружку. Зане в зоне. Представьте себе мир, в котором не надо выходить на улицу, мир, без поездок-переездов, перелётов, сплетённый словом-паутиной. Мир, почти бестелесный…

 

Я иду в\по искривлённой вертикали города, отшвыривая правым ботинком валуны шестиэтажек, прикуриваю от неоновой рекламы на крышах стеклянно-бетонных зданий. Вырастаю над небоскрёбами и уменьшаюсь, теряясь в гуще парковых муравьёв, спасаясь от ковровых бомбардировок листопада. Прыгаю с крыш в асфальтовые крысиные норы. С полки на страницу, с корешка на торец, превращаюсь в закладку. Выруливаю сквозь маховики офсетного станка на главную магистраль. Из тёмного переулка выхожу на индексированные фонарями лужайки столиц. Уснув у буржуйки, просыпаюсь на стадионе. Пляшу на ризографе, перевожу дыхание в океане, в тайфуне. Каучуковым мячиком, с детства пропитанным кураре, портвейном пропитый в юности, полированный разноцветением волос и напитков зрелого возраста, скачу от тома к тому. Утомлённый, подпираю переломанным позвоночником книжный шкаф. Помятыми страницами торчат потрескавшиеся рёбра. Словари вместо зубов, а в них – антологии и энциклопедии заменяют кариес. Стоит на полке «Членский Журнал». Бегу от литературы в неё же, и ей же накрываюсь, укрываясь на полках.  

 

 

 

 

 

ОБЪЕКТИВ ПЯТЫЙ: ТАНЕЦ НА ОСТАНКАХ

 

 

Ко­му и за­чем, во­ин­ст­вуя ри­то­ри­че­ским во­про­сом, спо­до­би­лось столк­нуть­ся во­пре­ки гар­мо­нии рит­ма на стой­ке ба­ра? А за­тем, упав на пол в ос­кол­ках бу­ты­лоч­ных от­ра­же­ний, столк­нуть­ся ли­цом к ли­цу. Про­та­ра­ни­вая бел­ки под­стволь­ным гра­на­то­мё­том глаз. Ре­зуль­та­том – рас­стрел чувств и … Без «и». Би­зе об­ще­ния. Но на­до съез­жать из пя­ти­ком­нат­ки Ист-Вил­ледж в да­лё­кий за­клей­мён­ный Бронкс. Од­но­му и вод­но­ёме, ес­ли не счи­тать те­ло сы­на. С рюк­за­ком не­до­жё­ван­ных же­ла­ний и по­тра­чен­ных де­нег. Ту­да, где она, не важ­но кто, упа­дёт в твои объ­я­тия. Со стой­ки ба­ра. Улыб­нёт­ся ли? Да!

 

Маль­чи­ше­ская дет­во­ра бьёт. Мяч. Фут­боль­ный. Аме­ри­кан­ский. Он ле­тит в ок­но. От­кры­тое. В это вре­мя, дой­дя до апо­гея, пе­ре­пи­сав стро­ку, ры­же­бо­ро­дый ав­тор по­ста­вил точ­ку в от­но­ше­ни­ях. Ме­ж­ду со­бой и до­маш­ним жи­вот­ным. Сы­ном. Сын, труп ко­то­ро­го в на­морд­ни­ке при­ни­мал ван­ну. С об­рат­ной сто­ро­ны его лок­те­во­го сус­та­ва тор­чал шприц. В ок­но ван­ной ком­на­ты гла­зе­ли две­на­дца­ти­лет­ние жен­щи­ны, вы­ход­цы из До­ми­ни­кан­ской Рес­пуб­ли­ки, из со­сед­не­го до­ма. Их бы­ло двое. Обе – бе­ре­мен­ны. Од­на – близ­не­ца­ми.

 

Та, из ба­ра, в ко­то­рую не влю­бил­ся вы­ше­ука­зан­ный ав­тор, смот­ре­ла в те­ле­ви­зор и го­во­ри­ла:

-       …………………………..

 

Ав­тор со­гла­шал­ся. Сжи­мая чер­ниль­ную ав­то­руч­ку ме­ж­ду ми­зин­цем и боль­шим паль­цем ле­вой ру­ки.

 

Из те­ле­ви­зо­ра не­слось:

 

-       Де­ле­ги­ро­ван­ная пра­ви­тель­ст­вом груп­па официальных лиц ус­пеш­но про­ве­ла ра­унд пе­ре­го­во­ров с ко­мис­си­ей, при­зван­ной Ис­лам­ской Ли­гой по­ло­жить ко­нец убий­ст­ву ры­же­мор­дых ку­ниц на ок­ку­пи­ро­ван­ных Гол­ли­ву­дом тер­ри­то­ри­ях Син­га­пу­ра, Ад­жа­рии и шта­та Ай­о­ва, США. Сто­ро­ны под­пи­са­ли ме­мо­ран­дум, дей­ст­вие ко­то­ро­го войдёт в си­лу с на­ча­ла учеб­но­го го­да в Чер­но­го­рии, где и про­хо­ди­ла встре­ча.

 

 

Над ав­то­ром на­ви­сал ва­ку­ум. В квад­ра­те. Чёр­но-бе­лом. Ав­тор за­ды­хал­ся и пи­сал точ­ки. Точ­ка под но­ме­ром 5765 по­хо­ди­ла на точ­ку на 66-й стра­ни­це. Брат ав­то­ра – Лу­ка, 2004-го года смерти. Он спал. Под ку­хон­ным сто­лом, на­хо­дя­щим­ся на по­жар­ной ле­ст­ни­це. Ему сни­лась ко­ро­ва. И ещё – поль­ский го­род с ши­ро­ким про­спек­том. А так­же – ор­то­док­саль­ный ев­рей, про­ле­таю­щий сен­тяб­рём над Ви­теб­ском, Нью-Йор­ком. Нью-Йорк от не­го в пя­ти ми­лях.

 

Ав­тор вса­жи­ва­ет ав­то­руч­ку в та­туи­ро­ван­ную си­ли­ко­но­вую си­сю сво­ей бар­ной пас­сии. Вся ком­на­та за­брыз­ги­ва­ет­ся то­мат­ным со­ком. И де­вуш­ка сду­ва­ет­ся. Но ду­ет­ся.

 

За сто­лом в спаль­не ав­то­ра си­дит 12 че­ло­век – все сле­пы. Все вы­не­се­ны из скле­па па­мя­ти сы­на ав­то­ра. Все мас­тур­би­ру­ют на та­рел­ки, заставившие периметр сто­ла. Все, вклю­чая хри­сти­ан­ских мла­ден­цев – жен­щин. За­тем вы­ли­ва­ют кровь и спер­му за ок­но. Чер­но­ко­жие аме­ри­кан­ские фут­бо­ли­сты ки­да­ют­ся враг на вра­га, да­бы ур­вать се­бе. Гля­дя на это, ста­руш­ки всё пла­ка­ли и пла­ка­ли.

 

Ав­тор, в вос­тор­ге от про­ис­хо­дя­ще­го, рас­чле­нён­ным под­ряд­чи­ком на строй­ке гу­ма­низ­ма, вер­хо­вод­кой фи­нан­со­вой бир­жи, пе­чью Ива­нуш­ки, строн­ци­ем ме­тал­ло­ло­ма вы­порх­нул в ок­но.

 

И про­ле­тел над Брон­ксом, в ко­то­ром про­шло его дет­ст­во, брыз­жа чер­ни­ла­ми на гео­гра­фию вос­по­ми­на­ний, раз­бра­сы­вая ядо­ви­то­го цве­та оде­ж­ду на ав­то­стра­ды и пе­ре­ул­ки, рас­ки­ды­вая со­п­ли по ды­мо­хо­дам, ту­ша ка­ми­ны в квар­ти­рах лю­бов­ни­ков; за­ду­вая ры­ком пят­нич­ные све­чи, за­сеи­вая тон­ки­ми кри­вы­ми во­лос­ка­ми бо­ро­ды пар­ко­вые бо­роз­ды, опе­ре­жая ан­ге­лов смер­ти, ав­тор пропор­хал во вре­мя на­стоя­щее. В ва­ку­ум. Geck of the Ghetto.

 

 

© Алексей ДАЕН