«Я МУЗАМ ЗАДИРАЛ ПОДОЛЫ

Евгений В. ХАРИТОНОВЪ

(Москва)

«Я МУЗАМ ЗАДИРАЛ ПОДОЛЫ...»

В июле 2006 года лидеру Самого Молодого Общества Гениев (СМОГ) Леониду Губанову (1946 – 1983) исполнилось бы 60 лет. Дата эта проскочила незаметно – не видел я обвала статей о «лучшем русском поэте второй половины ХХ века» (по характеристике Юрия Мамлеева). Может, правы те, кто считает: не пришла еще пора для официализации губановской лиры, поэта с «душой в колоколах»?

Губановская поэзия к читателю дошла вообще несправедливо поздно. Первый, тонюсенький, сборничек «Ангел в снегу» вышел скромным тиражом 12 лет назад – в 1994-м, потом лишь в 2003 году издательство «Время» выпустило пухлый 700-страничный кирпичик «Я сослан к Музе на галеры...», вобравший практически все, написанное культовым поэтом. «Серый конь» (М.: Эксмо, 2006) подоспел как раз к 60-летию. Несуразным выглядит то, что вышла книга в откровенно «мажорной», припопсованной серии «Золотая серия поэзии», выдающей на-гора аккуратненькие заламинированные томики официальных поэтов советской эпохи, вроде Асадова, Дементьева, Евтушенко или Тушновой. И тут – непричесанный, анархичный, стопроцентно маргинальный Губанов!

«А где-то с криком непогашенным, / под хохот и аплодисменты, / в пролет судьбы уходит Гаршин, / разбившись мордой о бессмертие. // Так валят лес, не веря лету. / Так, проклиная баб и быт, / опушками без ягод слепнут / запущенные верой лбы. // Так начинают верить небу / продажных глаз, сгоревших цифр, / так опускаются до НЭПа / талантливые подлецы. // А их уводят потаскухи / и потасовка бед и войн. / Их губы сухо тянут суки, / планета, вон их! Ветер – вон! // При них мы сами есть товар, / при них мы никогда не сыты. / Мы убиваем свой талант, / как Грозный собственного сына...» («Полина»).

Стихи Леонида Губанова – немыслимое, казалось бы, соединение Хлебникова и Есенина, авангарда и традиции. Но этот очумелый сплав породил поразительную, выламывающуюся из всех канонов не то что советской, но и нынешней стихотворной традиции подлинную, очищенную от технических условностей Поэзию. Такое же незамутненное, взвихренное чувство Слова и Образа в послевоенной поэзии было, пожалуй, разве что у Ксении Некрасовой (еще одной отверженной советской литературой).

«И пахло телятами, Божьими фресками, жатвой. / Кабак удивлял своей прозою – трезвой и сжатой. / И пенились бабы, их били молочные слезы, / как будто и вправду кормили их грудью березы».

Достаточно навскидку открыть любое из стихотворений Губанова и становится понятно, почему негласным лидером, вожатым СМОГистов был именно он. Хороши, талантливы стихи соратников (ныне узаконенных) Юрия Кублановского, Владимира Батшева, Владимира Алейникова, Аркадия Пахомова или барда Владимира Бережкова (хотя Пахомов, пожалуй, все-таки недооценен). Но это именно что хорошие, небесталанные стихи, гладкие и правильные. А вот Губанов – это прорыв насквозь, навылет. Порой он кажется жутко непричесанным, нарушая незыблемые законы регулярного стиха. Но как нарушал! Там, где рифма стесняла Слово – он вколачивал в стих такой силы образ, против которого не попрешь даже обвешанный учебниками по стихосложению.

«Душа моя – ты таль и опаль. / Двор проходной для боли жаждой. / Но если проститутка кашляет, / ты содрогнешься, как окрик».

Такое мог себе позволить гений. А Леонид Губанов и был гением – дикорастущим, невыглаженным, неуютным, сопротивляющимся школизации и литературному панибратству, пропивающим все, кроме самой Поэзии, которой он был предан, как Богу.

«А мы рассказываем сказки, / и, замаскировав слезу, / опять сосновые салазки / куда-то Пушкина везут. / Не пахнет мясом ли паленым / от наших ветреных романов? / И я за кровью Гумилева / иду с потресканным стаканом. / В моем лице записки пленника / и старый яд слепой тоски. / В гробу рифмуют кости Хлебникова / лукавых строчек колоски».

Губанов мечтал умереть среди книжных полок:

«Я не на улице умру / среди бесстыдного народа, / а книжных полок посреди, / черновиков где рваный ворох».

Я не знаю, как умер русский поэт Леонид Губанов. Обстоятельства его смерти до сих пор подернуты тайной.