Алексей А. ШЕПЕЛЁВ
(Москва – Тамбов)
«ECHO»
(отрывок из романа)
На Комсомольской площади,
проходя мимо «стакана» - то есть милицейской постовой будочки, архитектурно
решённой в виде этого знаменитого гранёного сосуда, - мы с Сашей особо крепко стиснули
О. Ф. и приказали идти прямее, на что он, только мы вышли из тени на свет и
непосредственно около будочки, начал выделывать ногами кренделя, то
раскорячиваясь как паук и всячески чиркая об землю, то извиваясь ими навесу в
воздухе. Но никто нас не остановил, мы благополучно скрылись в тень у
института, где Санич стал его душить. О. Фролов, конечно, вырвался, психанул и
убежал, Санич только плюнул и сам выказал ему вослед несколько факов.
«О, наши друзья!» -
обрадовался Саша. У «стакана» стоял милицейский «козёл», в жёлтом свете фар
горела желтая офроловская курточка и слышался громкий, ни на кого не похожий по
своему тембру, словно трескающийся и распадающийся на отдельные колючие
звуковые молекулы, злобно-весёлый вокал О.Ф.
-
Заберите меня, я пьяный!
-
??!! (оторопь, они даже
замямлили от такого обращения, высовываясь кто из «козла», кто из «стакана»).
-
А мне по фигу. Фиг вам
в рот!
Покупая сигареты, краем глаза мы наблюдали, как
О’Фролова «взяли» – он даже оказывал
сопротивление! И тут-то и началось – он выкрикнул «Fucken! Fuck cops!»
- Ffucken ffagets! Ffucken fuckside! Fuck off, my friends! – как из пулемёта вылевывал О’Фролов фразы с ребристым «ф».
…
А в это время остальные как-то дотолковались до того, что «фак»
это неприлично и мы услышали такую знакомую быдлоинтонацию, подкреплённую замашистым ударом дубинки в распахнутую
специально для этого решёточку: «Ещё раз услышу «фак» - убью!». О. Ф. даже
сжался, замолк и осунулся. Но тут же его
осенило, и он воспрянул с истерическим воодушевлением:
-
Fagets! Hey, gays! Blue system! Fagets! Oh, my life,
who am I? - I’m just a faget! Fageееt!
О’Фролов этого ничего не
слышал: он зациклился на одном слове – fagets! –
только и было слышно. Откуда-то подвели пьяного, намного более матёрого чем О.
Ф., и стали его засовывать к О’Фролову.
…
Вниз, вниз по узкой лестнице,
направо, ещё вниз, железные двери как люки в банках или танках. «…как басы
кочегарят…» - говорит Вася, говорит, говорит, но мы слышим только как они кочегарят.
В глазах были только вспышки,
Санич плюнул и вскочил, сжав кулаки –
наверно собираясь уйти. Замельтешили лучи стробоскопов, забегали круги и
звёздочки на полу - О. Фролов тоже вскочил весь на нервах. А я, всматривавшийся
в ломающуюся толпу и думавший, что вся эта ломка, раскадровка,
причудливая эффектность кислотности танца сразу исчезнет, если включить свет,
даже какой-нибудь красный или разноцветный, только мигающий с частотой герц под 50, - вдруг в центре этого
сомнамбулического круга, раскачивающегося в предвкушении основного бита,
различил – Репу!
«Пидорепа!» – начали мы на
неё, но она упорно нас не замечала.
Тогда мы протиснулись к ней, стали теребить за мешкообразный свитер, за
лапки и являть «пидорепа!» прямо в оба уха, но она упорно нас не замечала –
внутри неё сжималась пружина – и вот только сорвался первый удар бита,
сорвалась и она, все и всё сорвались, взорвалось. – Она вырвалась, выпрыгнула,
срывая с себя свитер, бросаясь прямо на людей, барахтаясь в своей
мешковине…Окружающие расступались перед нею, смущаясь или смеясь; какие-то
шершни сшибались сами с собой и даже с ней ничуть не смущаясь; мы отходили, наблюдая… Репа перешла уже как
бы на нижний ярус, чуть ли не в присядку напрыгивала на людей – чуть ли не под
юбки влезала, раскорячиваясь и будто бы
невольно охватывая у всех ножки своей мешковиной, из которой никак не
выпрастывались лапки. Наконец она сама как-то переступила, запутала себе ноги,
упала и, извиваясь, поползла к выходу…
* * *
Санич между тем вобрался в
самую гущу шерстов и встал в стойку – согнулся, прищурился, вцепился руками в
колени. Вскоре он уже понёсся, мотая головой, прыжками, не разгибаясь и не
отпуская коленей – мощные риффы квадродисторшена заглушили хруст шерстовских
костей. Когда он прошёлся таким манером два раза от стенки до стенки, не было
уже ни одного шерстяного – он их затоптал. Тут-то на свободное место выскочили
вприпляску мы с О.Ф. и, схватившись за руки, стали так заподскакививать и
раскорячиваться, что всем стало стыдно. Саша же стоял в стойке и «бил лбом» у
себя между коленями, чуть ли не в пол. Мы с О. Фроловым, размахивая сцепленными
руками и невероятно высоко и далеко (даже назад) задирая ноги, достигли во всём
этом немыслимой амплитуды, чем-то
схлестнулись и ебахнулись. Всё как бы померкло. Но только послышались басовые наковыривания
следующей вещи – мы расцепились, расползлись
- и с первым натиском «Бури» («Snowstorm») подпрыгнули ввысь – как будто могли пробить потолок, как будто
ударились об него – вниз – и опять! Мы расшибались, сшибались, в порыве ярости
бились кулаками, головами, вцеплялись, сплетались…прыгали прямо на сцену, на
стену… Вдруг эта стена оказалась полом, полетели осколки зеркальных шаров, люди
падали друг на друга, разбиваясь об эту стену-пол, Санич всех месил, на мне
кто-то стоял, откуда-то сочилась кровь…Землетрясение, разлом земной коры… или
мозговой – висок на цементе, в голове – висок на цементе, холодная твердь и
горячая вода…Не поднимая головы, ломая глаза я искал Санича и О. Фролова. Санич
– лежа на спине сучил как жук своими лапками – четырьмя почти полутораметровыми
оконечностями… О. Фролов валялся у сцены, раскорячившись в каком-то
нечеловеческом шпагате, его суперширокие репоштаны были разорваны посередине.
И тут я вроде бы отсочал. Пойду домой, думаю.
Мы поднимаемся на поверхность,
закуриваем, тут стоят две девушки, одна из них Ксюша.
Игорищины одноклассницы – ни
больше, ни меньше – идут рядом, разговаривают громоздко, вторая тоже очень
приятная, но темно. Я молчу как убитый, плетусь, но готов броситься бежать,
готов взорваться нервическим, змеевидным, оплетающим душу неискушенного
человека смехом от брошенного мне любого пустяка. Я чувствую траекторию
и моторику Ксю, ее тяжелую походку, отступаю чуть в сторону, чтобы не
соприкоснуться, не наткнуться на её бёдра…Зелёный неон и синие лампочки уже
позади, но, глядя на её кремовые штаны сзади, я представляю её тело стеклянным,
стеклопластиковым, заполненным всякими сине-зелёными подсветками – видно все
органы и все процессы – ничего интересного нет, просто жидкости, трубки,
переливания, расширения…и не надо, я умоляю Вас, не делайте ярко-красного цвета
внутри неё!
Гроза и жара – как это вообще
сочетается? Один раз видел грозу при снеге – кажется, в начале апреля… Говорят,
в день на Земле происходит около 8 млн. вспышек молнии… в разных местах, но каждая
из них в виде волны колебаний облетает вокруг всей планеты, а некоторые, по
эффекту эха, вызывают грозу в другом месте…Да, чиркнешь спичкой – и не знаешь
где и чем это отзовётся…
Девушки семенят, потом
переходят на длинные размашистые шаги, чуть ли не прыжки, Игорище уже садится –
вперёд, я на заднее, на меня наваливается Ксюха, а там и Светочка. Едем. Она
отодвигается, устраивается свободно, расставив ноги. Соприкасаются только ткани
наших брюк – ее лодыжки своим объёмом и
теплом натягивают ее ткань, делают ее
тоньше - как будто накачиваемый до предела воздушный шарик… Я
отстраняюсь, затаив дыхание, – стоит только соприкоснуться от резкого поворота
или внезапного толчка – и всё, она взорвётся!
-
Где же ваша музыка?! – вдруг
грубым голосом выспрашивает Ксю.
-
Магнитолу сегодня украли,
блин, - отвечает водитель.
-
Ну давайте тогда сами пойте!
Водитель, видимо, сморщился и
сжал зубы. Мы и так жгли нехило, а тут он поддал радикально. По всему пути от
«Танка» тянулись возвращающиеся домой блудные сыны и блудницы, причем по
проезжей части тянулись…Тут начался «Carmageddoon» - старая компьютерная
игрушка, запрещённая во всех цивилизованных странах – чем больше раздавишь
прохожих в ночном городе, тем лучше. Скорость, мрак, смена планов, смена
кадров, красно-чёрные тона, крики прохожих, мерзкие звуки соприкосновения
резины с асфальтом при посредничестве плоти и крови… Ещё окошко в углу экрана
для показа лица водителя – особенно мне нравится девушка, двшшкъ (произносить
не разжимая зубов), - в шлеме, в коже, качается, трепыхается от ударов,
морщится, злится, показывает ярко-белые зубы – брутальная (в смысле мужская),
но в то же время смачно-сексуальная…Smack, smack my bitch up, smart, smash, crash, arms, trance, arse, ass, mash…A. Sh.! My favorite dreams of pleasure beast!
Мы стоим в самой желтизне, бледные, закуриваем –
кажется, что дальше только чёрный мрак,
и некуда идти, и в городе вообще
никого нет, и не к кому идти; порыв ветра тащит по земле всякий мелкий мусор и большой комок газет, прямо на нас, на свет, и
кажется, что это перекати-поле из вестерна, в котором показывают
город-призрак...
…
Шёл я быстро, порывисто,
навстречу ветру, даже дрожал, по лестнице я уже бежал. О. Ф., конечно, встретил
меня полной противоположностью…
* * *
…
Такова особая статья нашего
так называемого «общения» - номинация «Поговорим о Достославном» - пересуды
одного и того же, подолгу и взахлёб, уже года три… Однако только совсем вот недавно произошёл фундаментальный
инсцендент, давший новый толчок нашему
доморощенному достославноведению: О.
Фролов лежал «статистически» и читал воспоминания жены писателя, а я лежал и
читал какую-то высокохристианскую статью о писателе, вдруг О. Фролов охает,
вскакивает, подлетает весь вприпрыжку и красный, и, искривлённо улыбаясь,
захлёбываясь сенсацией и слюной, докладывает: «Хе-хе! А Достославный… в баньке…
при помощи какой-то
гувернантки…девочку…». Я вскакиваю: «Что ты сказал своим ртом сейчас?! ты хоть осознаёшь?!» (последнее слово он,
впрочем, произнёс одними губами, без голоса,
или даже вообще не произнёс, но я, конечно, понял!).
-
Девочку! гы-гы!
Я его схватил за глотку и
одновременно ещё бил другой рукой в печень.
-
Где ты это вычитал?!
Он радостно указывал в книжке
– там даже было подчёркнуто, а на полях очень бегло выполнено не очень
приличное обрамление из фаллических символов и надписей «девочку, девочку,
девочку…».
Я выхватил книжку и разрывая треснул её об пол. Он с
криком «не моя!» кинулся поднимать и получил несколько пинков, причём один в
область челюсти (не бойтесь, физически он практически не пострадал).
-
Я это предчувствовал! –
заметался я, - вот она гениальность-то!
так нельзя! так надо! так и должно было произойти! так сказать!
Потом мы перерыли в библиотеке
всю картотеку по Достоевскому, а Репа, не дожидаясь результатов сей
инквизиции, прямо на дом принесла в
своих лапках главу «У Тихона» (прочитав роман «Бесы», я сказал О. Фролову: тут
явно чего-то не хватает, и теперь мы узнали чего). Первый день целый день читал
О.Фролов - жадно, не отрываясь, но раза три вскакивал с яростными восклицаниями, отчаянными
хватаниями за голову, с плевками и
молящими призывами к бражничеству.
Мы с Репой, которая ради такого эксперимента даже ночевала у нас,
дивились на него – она, по-моему, даже своей лапкой что-то отмечала в своём
«дневничке». На второй день испытуемым был я – когда я отбрасывал книгу и
принимался расхаживать по комнате туда-сюда, заламывая руки и приговаривая «Ну
это же немыслимо! Я так и знал, знал!», они вылетали из кухни и, тыкая в меня
пальцем, дохли. Потом пришёл Санич и О. Фролов незаметно передал ему книгу,
пока мы с Репой выясняли, кто уступит
два рубля (мы хотели взять трёхлитровенькую баночку пивка), прошло ровно
три часа, и Саша, сидя на кухонке, напитал, как выражается Репа, недостающую
главу вместе с комментариями. «Ну что?» -
нетерпеливо выспрашивал О. Ф.
своего духовного ученика (он имел слабость или харизму влиять на огромный, судя по размерам черепа, мозг
Саши), тот, конечно, ответил «Ну, так сказать» (причём это проистекало на фоне
подкатившихся к кухне, сцепившихся и удушающих друг друга О. Шепелёва и Репы, каждый из которых восклицал «Хуй в
рот!» - «Ну и хуй тебе в рот!»)… А вообще орал «Korn»,
причем входная дверь была открыта, и он орал на весь коридор, если не на весь
дом. «Девочка да изврат – вот и вся ваша литература», - провозгласила Репа, считающая, кстати, себя нелитературной
Репой. Теперь О. Фролов полез её душить, а мы с Сашей быстро договорились взять
вместо пива три литра сэма. Все в растроенных чувствах, все жаждали предаться
змию до изнеможения сил и дискредитации самого понятия о мозге, но я сказал,
что, так как банкет происходит за мой счет, то независимо от желаний
собравшихся проведу некое общественно-полезное мероприятие, посвящённое идеалу христианской
нравственности в творчестве Ф. М. Достоевского. Наукообразные доклады шли
трудно – публика улюлюкала, освистывала, выкрикивала оскорбительные слова в
адрес оратора, а также в адрес авторов статей и самого великого писателя,
кидалась объедками - видно было, что
где-то в задних рядах уже началось несанкционированное распитие. Тогда я
напрямую обратился к этим ренегатам, извратам и их клакёрам, оравшим «Девочку!
девочку!», с мольбою опомнится, и
закончил выступление, процитировав из воспоминаний какой-то бабушки о том, что
Фёдор Михайлович ежедневно, часов в пять утра, молился в церкви, стоя на
коленях во мраке и холоде и «не любил, когда его узнавали». После этого
начались бесчинства и погромы – мы делились на партии, которые имели меж собой
столкновения на почве национальной литературы, а потом и национальной
принадлежности (Санича называли славянином, Репу монголом, меня финно-угром, и
только О. Фролов оставался русским ваньком по прозванию «Рыбак»), всё это
происходило под звуки «Слэера», дошло до кидания пепельницей и ведром из
сортира и вскоре вылилось на улицы города…
Мы пришли, разговор
прекратился.
* * *
Я шарил на кухне, О. Фролов
зашёл в ванную, включил воду.
Сижу на кухне, курю, завариваю
чай. На столе офроловские записи. Разворачиваю тетрадку – сверху надпись:
«Алкофилософия. Том Ι».
Вода шумит, О. Фролов,
нехороший, зевает, отворяет дверь, оттуда пар – слишком горячая вода, заходит,
лёгкий щелчок защёлки.
Итак, «Алкофилософия»: «…на
трезвую голову жизть воспринимается не то чтобы неверно, но как-то неустойчиво
и двояко, несерьёзно, вообщем. Я вот уже
скоро как вторую неделю не пью и никак не могу укрепиться в своём отношении к
окружающему, как потеряный всё равно что. Трезвый, прямой взгляд отвлекает
сознание от видения сути вещей, закрывая её чёткими формами вещей и
предметов, которые есть попса и самый поверхностный уровень восприятия.
При заливании глаз начинают
функционировать несколько иные, более
глубокие нежели зрение органы прямо в самом мозгу начинают и они-то видят суть,
а не внешнее. То-то мне так хорошо становится, когда нет фонаря ябучего
а есть пасмурно и небо тёмное, а на земле в это время процветает суть». Это
даже меня развеселило секунды на три - тоже мне Кастанеда алкоголизма! И
подпись ещё: «Алкофилософия: Введение в алкофилософию и основные принципы: ч. 1. – М.: Отстой, 2001
г. – С. 53»!
На самом интересном
месте моей мысли дверь ванной распахнулась и вышел О. Фролов. Он был голый, с
него лилась вода, лицо его было красным, волосы взъерошены. Он плакал, он весь
трясся, он, согнутый и сочащийся, двинулся ко мне. Грязным пакетом с облупившейся картинкой, изображающей группу
пидоров, баб и негров, довольных как от ганджа, а раскуривающих всего-навсего
какой-то «Кент», он сжимал одной рукой
вторую руку.
-
Не могу, - простонал он и,
закрывая лицо ладонями, зарыдал. Пакет полетел на пол, пролив целую пригоршню
крови. Кровь, как акварель по воде, расплывалась по его белому телу, его сильно
трясло, глаза были кроваво-красными.
-
…Даже этого не могу сделать, -
он выставил левую руку: на запястье три разреза, красных, мягких как та же
свежая мягкая акварельная краска, сочащихся.
Он вдруг как-то взбрыкнул и
сорвался с места. Побежал в комнату, поскользнувшись упал в коридоре. Я за ним
– обнаружил его уже завернувшимся в постель, трясущимся в судорогах, плачущим,
заворачивающим руку, укачивающим её как ребёнка. Он вскочил и понёсся опять в
кухню. Весь пол был в красных каплях и мазках, и даже стены.
-
Я не смог, не смог, Алёша! –
сказал он (проскрежетал зубами) и опять залился слезами и всхлипами, но
казалось, что он удыхает от смеха.
Я грубо отнял левую его руку
от лица, окружил полотенцем, завязал и что есть силы затянул, а потом ещё узел.
Попробовал – не то что он, а я сам обеими руками не развяжу.
-
Я лежал, лежал, Алёша…
посмотрел – а там белое что-то, я подумал: кость… и вода вся красная… если б не
было воды…
Лицо его дёргалось и
искажалось, он весь трясся и заламывал руки в судорожных, истерических порывах.
-
На, покури, - я сунул ему в
рот сигаретку «Примы», поджёг, но она вскоре упала и он не придал этому
никакого значения.
-
Пойду к Репе, вызову скорую, а
ты сиди, одень трусы.
-
Не надо…
-
Через десять минут я буду тут.
Не бойся. – Я взял с пола «Приму», она была мокрая, я взял другую из пачки и
побежал вниз о лестнице.
Cамое, самое, - бежал я по
ступенькам. – ужасное, у-жасное в смерти, в смерти то (поворот), что она…что
она… что человек предо-ставлен самому, самому себе!.. А кто же это?
(остановился внизу, завязывая наконец-то шнурки) – Лолита! – заорал я и
выскочил вон, хлобыстнув дверью.
* * *
Я направился к стройке, к
полуразрушенным старым домам, рядом с которыми уже начали сооружать новые.
-
Са`ша-а`, Са`ша-`а! – так же
отвратительно по-идиотски выкрикивал я, сознавая, что на такие призывы он не откликнется,
на такие откликаться-то в падлу, лучше уж умереть. Но что я могу
поделать с собой.
Я обошёл вокруг развалин
выкрикивая, потом залез в них. В каждом тёмном углу, в каждом подобии берлоги
мне чудился голенький О. Фролов, свернувшийся комочком, издыхающий и на
последнем вздохе проклинающий этот мир, начиная от самого ненавистного и
далёкого и оканчивая самым близким – мной и Репой, бродящими в двух шагах и зовущими его по имени.
Затаивший обиду, дыхание, таящийся, чтобы мы ушли, а он остался, замёрз и
умер. Голенький, беленький, несколько
андрогинизированный мёртвый О’Фролов. Это невыносимо.
Тут – громко, нескромно и
неприлично в ночи – притарантасила скорая - старый уазик с надписью «ОЗ»
(обычно мы с О. Ф. когда видим их на улице – машем как такси, но они почему-то
не останавливаются). Я поспешил им навстречу. Двое в халатах уже скрылись в
подъезде. Я бросился за ними. Я не знал
как их окликнуть, но они, завидев меня внизу на лестнице, обратились сами: «Это
у вас тут вены порезали?». Я подтвердил. «А где он?». – «Да вот убежал куда-то…
Пока мы звонили, он скрылся… Что делать не знаем…». Они развернулись и стали
спускаться. «На руке?» - «Что?» - «Ну
порез» - «Ну да» - «Бинт купите в аптеке – забинтуйте, каждый день
меняйте повязки». Они сели (водитель выругался и испустил мочу у подъезда) и уехали. Я был
удручён.
-
Сынок, сыночек! – кричал я
Репе, - сыночек, где ты, мать?
Но тут откуда-то издалека послышалось визгливое
офроловское «Оть, блять!». Репа выходила из-за дома со стороны стройки, а с другой
стороны приближался О’Фролов – развязной походкой, в белой изодранной майке, с
полотенцем на руке и с бутылкой пива.
-
Ты где был, дятел? - мы тебя
ищем везде!
-
Я? Я … я, Лёнь, у тебя взял из
штанов деньги, пошёл в ларёк за пивом. Тут что-то закрыто было, я пошёл на
Советскую – там думаю: погуляю, дойду до Комсомольской, может в милицию
заберут… У ларька все лупились на меня, спрашивали что такое, откуда я сбежал,
я им сказал: дурачьё, пидарасы, пиво тут пьёте, идите быстрее домой – война
началась, по телевизору передают, уже войска под Тамбовом, под Новой Лядой стоят, я вот
оттуда…Кто удыхал, а кто и поверил – продавщица дала мне бесплатно ещё бутылку
пива и я как бы пошёл её провожать и хотел уж отъебать… да стыдно - у её
подъезда говорит: зайди, дома никого нет, тебе надо сделать перевязку, поесть,
отдохнуть, и пиво есть, и вино, и презервативы…
© Алексей
А.Шепелёв: 2003. 2007